Владимир Корнилов - Демобилизация
Он пустил шар, и тот, закружившись, ударился о короткий борт, потом о длинный и медленно, степенно покатился в лузу. Не связывая уже брата с любимой женщиной, Алексей Васильевич стал класть шары на редкость достойно и элегантно, даже несколько жалея противника, который пыхтя наваливался на стол, ударял чересчур топорно, почти по-деревенски и уже дважды проштрафился, пустив сначала полосатый шар за борт, а потом в лузу. Они не протрусили вокруг стола и пяти минут, а счет уже был минус десять на плюс пятьдесят два.
— Не сжимай кий так, будто боишься, что я его вырву, — улыбнулся кузен. — Пальцы расставь и пускай легко. Пусть скользит. А ты его толкаешь, как посуху. Получается колхозный удар.
— А я и есть колхозник, — не скрывая недоброжелательства, отрезал Курчев и, ударив по двойке и забив ее в дальнюю лузу, вдруг вспомнил, что не сделал заказа.
— Ничего. Считается, — великодушно кивнул Сеничкин, вытаскивая шар и ставя на нижнюю пустую полку. — Что такой злой? Не демобилизовали?
— Наоборот. Девятого в середину на себя.
— Понял. Это называется дуплетом. Ого! Расходишься! — достал он из средней лузы шар и поставил рядом с двойкой. — Не будешь злиться, шары сами пойдут.
— А я и не злюсь, — Курчев обошел стол. Бить больше было нечего. Все шары, кроме битка, прижались к бортам.
— Без заказа, — пустил он полосатого в ближайший и посмотрел на доцента. — Чего заходил?
— Соскучился, — улыбнулся Алексей Васильевич. Он больше не испытывал неприязни к кузену. Парень как парень. Одет чистенько, хоть и нескладно: полосатая рубашка при полосатом костюме. Хорошо хоть без галстука. Галстук этот пентюх ни за что бы не подобрал. Но все-таки это свой, хоть и не кровь родная, а все же родственник, свидетель твоих успехов и незадач.
— Смешно! Ведь мы с тобой в первый раз играем, — подмигнул Борису.
— Угу, — кивнул тот, не поддаваясь. — Мамаша твоя тебя ругала. Говорит, ты вроде креститься хочешь, — поддел доцента. — Я думал, ты крещеный, — наклонился над столом и прицелился в самого крупного, пятнадцатого. Вид у лейтенанта был простоватый, но голос сохранял зловредность.
— Ты не так понял, — ответил кузен, которому не хотелось сердиться и портить отлично начатый холостяцкий день. Время приближалось к пяти. Надо закругляться, выигрывать и ехать в Иностранку.
— Или что-то фамилию назад менять… Она так злилась, что я толком не понял. Тебя ругала и меня заодно, будто это я вас с Марьянкой развожу.
— Не обращай внимания, — доцент ударил битком в пятнадцатого, которого минутой раньше безуспешно пытался положить Курчев. Теперь у доцента пятнадцатый вошел в лузу, но при этом, откатившись от борта, в средней лузе очутился и полосатый биток.
— Не говори под руку, — усмехнулся и стер один из крестов над своей полкой. — Или дразнишь, чтобы мазал?
— Да где нам, сиротинушкам? — осклабился лейтенант, сам краснея и вгоняя доцента в краску.
«Слышит он, что ли?» — подумал Алексей Васильевич и сказал:
— Слушай Борис. Я давно хотел тебя спросить, чего это ты меня не любишь?
— Ладно…
— Завидуешь? Ты сам не лаптем хлебаешь. Голова есть. Захочешь — и всего добьешься. Демобилизовали ведь…
— Ладно, кончай. Не к чему… — промычал лейтенант, чувствуя, что у него покраснели не только лицо и шея, но и весь он до пят красный, как партизан гражданской войны.
«Хоть бы про Ингу сейчас спросил, — подумал с надеждой. — Тогда не заметит».
— Завидовать мне тебе не в чем, хоть ты там элита и еще чего-то, доцент по марксизму или славянофильству, — выдохнул, не поднимая головы.
— Ну, ну, легче на поворотах, — сказал Алексей Васильевич и прислонил кий к бильярду.
— А что — нет? Бей и не выходи из себя, — злорадно усмехнулся Курчев и выпрямился в полный рост. — Бей. А то чикаться некогда. Девятнадцать минут осталось.
— Тебе кто про славянофилов сказал? — нахмурился, что-то подозревая, доцент и бесполезно ударил по шару.
— Мать и еще Бороздыка. Тот прямо распелся, мол, в тебе чувство пути. Я думал он про карьеру, а он про церковь. Ты что, ему тоже набрехал, что фамилию меняешь? Вон вытаскивай… — кивнул на пятнадцатого, которого за разговором все-таки положил в угол.
— Зубы заговариваешь, вот и падают, — достал доцент шар. — А все же сбавь голос.
— А чего боишься? — спросил лейтенант и стал охотиться за чёртовой дюжиной, самым крупным из оставшихся шаров.
Теперь они уже не столько играли, сколько переругивались над зеленым сукном. Доцент дважды промазал, а лейтенант забил четверку с шестеркой и счет почти выравнялся.
— Чего боишься? — с подковыркой продолжал Борис. — Ведь не я, а ты все это развел. Сретенский, Сретенский!.. Хрен бы два года назад защитился Сретенским. Или у вас диалектика такая: когда надо — так Сеничкин, а когда Сеничкина по шее — так мы уже не Сеничкины, а долгополые дворяне? А?
— Ну что разбушевался? Сводишь счеты, оттого что Инга ушла от тебя? — вдруг поддел доцент как раз тогда, когда лейтенант меньше всего ждал. Но жар от спора все равно заливал его щеки и была его очередь хода, потому, прицелясь и положив так долго не дававшегося тринадцатого, лейтенант поднял голову и с презрительным смешком бросил в доцента:
— От меня? Да я ее видел всего раз! А чего с ней? Мамаша твоя тоже меня трясла: знаю, мол, какую-то Рысакову? Я говорю: Ингу видел, а Рысакову — нет. А она: ты тоже в нее влюблен?
«Здорово у меня получается», — подумал со злобной гордостью.
— Заливай, — сказал доцент, но в его голосе не было полной уверенности. — Небось, на нее заглядываешься?
— Заглядывался бы, да негде. Бороздыка меня звал на свидание в крематорий, но я как-то постеснялся. А ты что, правда, от Мальтуса переметнулся? — добавил, чувствуя, что долго не выдержит разговора об аспирантке.
— Да нет… Это сложнее и не здесь об этом…
— А все же?
— Ну, слышал стихи:
Прощальных слез не осуша,И плакав вечер целый,Уходит с Запада душа,Ей нечего там делать… —?
— А ты что, рыдаешь? — ухмыльнулся Курчев.
— Не рыдаю. Но Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сойдут.
— А ты, значит, сходишь. Сошел уже?
Игра продолжалась вяло и машинально. Борис перегнал Сеничкина, но забитые шары уже не радовали, потому что разговор занимал куда больше.
— А как же с марксизмом, который выстрадала Россия? — спросил, чувствуя, что доцент запутался в своих неопределенных русофильских выкладках.
— Марксизм был внесен. Причем не русскими.
Марксизм — великая штука, но его изобрели интеллигенты. Россия его действительно выстрадала, но не всякое страдание плодотворно, — улыбнулся доцент и, не дождавшись одобрения противника, пустил полосатый шар в одиноко стоявшие пять очков, которые и вошли в лузу, но не упали, а только качнулись в ней несколько раз, однако, когда лейтенант собирался их добить, вдруг исчезли в сетке до удара.
— Интеллигенции пороху не выдумать, — с удовольствием продолжал доцент, обходя стол. — Интеллигенция не должна отрываться. Без народа она ничто. А марксизм был западным изделием. Мы через него прошли, мы им переболели, как в детстве крупом, и теперь видим, что дорога у нас другая. В общем и Сталин, хоть он никакой не гений, — понизил голос доцент, — это почувствовал…
— Вот как?!
— Да, мы отпугнули от себя народ, — продолжал доцент, не отрывая взгляда от стола. Там осталось два шара и важно было забить последний. По очкам уже никто выиграть не мог.
— Кто это мы? Интеллигенция? — спросил Курчев.
— Нет, не интеллигенция, а элита. Общество не может быть не элитарным. Крепко лишь там, где одна балка идет снизу доверху.
— Темно, — скривился Курчев и чуть не промазал, но в последний момент полосатый шар, оттолкнувшись от борта, коснулся «тройки».
— Единство верха и низа может быть только национальным, — с удовольствием прислушивался к своему негромкому голосу доцент. — Иначе бюрократия, чиновничество, коррупция и так далее. Русский народ выдержал тысячу влияний, тысячу нашествий и поэтому вправе осознать себя именно как народ, как нацию.
— Это понятно. Но при чем элита и чем плоха интеллигенция?
— Ну, во-первых, элита — это нечто мистически избранное. Это лучшее меньшинство народа. Квинтэссенция. Это малое, вобравшее в себя целое!
— Ну да… меньший шар, в котором спрятан больший, — поддел кузена Курчев.
— Не остри и не завидуй.
— А чего завидовать? Я лейтенант, а ты только младший. Значит, во мне накапано твоей элиты на порядок выше. А вот с интеллигентностью как раз наоборот: у тебя два диплома, а у меня один да и тот неважнецкий.
— Ты все путаешь. Элитарность раньше давалась правом рождения. Но теперь у нас другое государство и определяет уже не рождение и не образование, а внутреннее чувство русского пути, чувство избранничества. Понятно?
