Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2013)
Начало «Состояния аккумуляторов»;
«На странице 220-й моего романа „62” Хуан, после нескольких недель отсутствия, возвращается в Париж и, едва успев принять душ и переодеться, спускается в гараж и отправляется на машине искать Элен. Читатель, не знакомый с реальной парижской жизнью, решит, что это невозможно, ведь аккумулятор машины, так долго остававшейся на приколе, сядет, и вряд ли кто-нибудь вообразит, а уж я тем более, что пижон, вроде данного международного переводчика1, чтобы завести мотор, станет крутить ручку. Впрочем, читатель подобной породы уже встретил в книге столько нереального, что, споткнувшись на этой технической детали, сможет присовокупить ее к длинному списку предшествующих несообразностей, и если это так, то лучше ему заняться чтением другой литературы — с этой ему не по пути. Объяснение простое и связано оно с пониманием реальности в повествованиях определенного рода. В романе „62” многие вещи при обычной оптике могут показаться абсурдными, явно или косвенно невозможными, но в любом рассказе, заслуживающем называться фантастическим, подобный абсурд отвечает правилам, не менее приемлемым, чем правила обыденной реальности, когда легкомысленное нарушение правила — не выезжать с разряженным аккумулятором — привело бы его к порче. Читатель, тонко чувствующий рамки и нормы подлинной фантастической литературы, знает, что существует логика sui generis (особого рода. — П. К. ), не допускающая никакого легкомыслия…»
Скоро и конец рассказа, еще буквально три-четыре предложения.
См. также статью Дмитрия Бавильского о книге Хулио Кортасара «Письма к издателю» в августовском номере «Нового мира» за этот год.
Борис Крячко. Депутаты, инвалиды и ветераны вне очереди. — «Вышгород», Таллинн, 2013, № 4 — 5.
Ниже — кусочек из рассказа замечательного прозаика, жившего в Эстонии.
Борис Юлианович Крячко (1930 — 1998) похоронен в Пярну. Рассказ — об обитателях огромной советской котельной.
«Вибрация — наша общая пагуба. Гудит одиннадцать котлов, вертится полсотни насосов, крутится сотня вентиляторов, земля ходуном ходит, зубы стучат, волосы с расческой лезут, нервные узлы до потери болтов развинчиваются. Шуму, — хоть отбавляй; падает, падает и никак не упадет рой бомб, а все вокруг дрожит, гудит, вращается, и столько всего вращается, что из правил безопасности помнится лишь, — не совать руки во вращающиеся части механизмов. Примерно к тому же одно время звали плакаты, — их тут был целый Эрмитаж: „Не подходи, убьет”, „Не лезь в топку”, „Помни о семье” и даже „Папа, не пей”, но потом они поизносились, а грохоту с тряской не убавилось. В машинных цехах по сей день разговаривают жестами, как итальянцы или глухонемые. Каждый от шума немного контужен и туговат на ухо, — ничего с этим не поделаешь, а Рукавишников так-таки и оглох полностью. Ему теперь говори — не говори; сперва он читает написанное, а затем соображает, что к чему. Любопытно все же, как резко меняется человек с потерей части самого себя. Раньше это был вздорный, несговорчивый чудак, везде встревал, всех перебивал, а оглох — куда что делось; поскромнел, как девка засватанная. Сейчас, когда его за рукав дернут и о чем-нибудь спросят, он прикидывается, будто слышит, а разговор — умрешь послушать».
Екатерина Лубянникова. «Потому что прочесть скорее, чем выслушать…» Неизвестное письмо Марины Цветаевой 1940 года. — «Наше наследие», 2013, № 105 <www.nasledie-rus.ru> .
Письмо отправлено писателю, поэту, драматургу и переводчику Ивану Алексеевичу Новикову (1877 — 1959), бывшему тогда председателем Литфонда. Ну и — автору известной книги о Пушкине (на деньги от выступлений И. Н. с чтениями глав романа был построен самолет-истребитель). Новиков очень берег это письмо, оно объехало вместе с ним всю страну. В цветаеведении имя Новикова — редкость.
«<…>Милый Иван Алексеевич,
Сегодня я отправила заявление в Литфонд, с просьбой продлить мне с сыном голицынскую путевку еще на 2 месяца. В Москве у меня ничего нет, и я совершенно не знаю, чту я буду делать, если Литфонд мне откажет. <...> О другом: если я не была на Вашем чествовании — то — были ведь только по приглашению, и я вообще слишком поздно узнала.
Узнав же — молча — от всей души Вас поздравила — и пожелала.
До свидания! Если пишу, а не прихожу, то потому что прочесть скорее, чем выслушать, а мне — сказать — труднее, чем написать.
Спасибо за все МЦветаева
P. S. Мы живем не в доме, а отдельно, и ничьего века не заживаем».
Этот текст, действительно, не похож на письмо к очередному литературному функционеру, от которого зависела ближайшая судьба Цветаевой.
… Наталия Грякалова и Евгения Иванова пишут в номере о записных книжках Блока, готовящихся к публикации без купюр (цитируется жуткое письмо управляющего Шахматовым о погроме имения), а Евг. Ефимов публикует переписку критиков-функционеров Давида Заславского и Маттиаса Гринберга-Сокольского, главным образом, о Шостаковиче и Прокофьеве.
Заславский — автор знаменитой статьи «Сумбур вместо музыки».
Юрий Манн. Еще «клочки воспоминаний». — «Знамя», 2013, № 8.
«В сентябре 1987 года Александр Межиров и я прилетели в Лондон для участия в Пушкинском симпозиуме. В аэропорту Хитроу нас встретил мужчина, стройный, подтянутый, каким обычно представляют типичного англичанина. К тому же он прекрасно, без малейшего акцента, говорил по-русски. Позднее мы узнали, что Питер Норман прожил в Москве около трех лет, служил переводчиком в английском посольстве, а по возвращении в Лондон стал преподавателем на славянской кафедре Лондонского университета. Словом, Питер Норман — личность незаурядная, но речь сейчас не о нем.
Когда доставили багаж, обнаружилось, что нет чемодана Межирова (для точности замечу, что чемодан позднее нашелся). Межиров очень расстроился. „Мне не жаль, — сказал он, — ни смены белья, ни бритвенных принадлежностей: все это восстановимо. Жаль книги, которая там была, — мюнхенское издание Франка”.
Можно было понять Александра Межирова. Семен Людвигович Франк, замечательный философ и культуролог, высланный в 1922 г. из России на знаменитом „философском пароходе” (вместе с И. А. Ильиным, Н. О. Лосским, Н. А. Бердяевым и другими), только-только стал выходить из небытия, и сочинения его еще не переиздавались.
Выслушав эту жалобу, Питер Норман сказал: „Пожалуйста, не переживайте. Я женат на дочери Семена Франка и смогу возместить Вашу потерю”.
Тогда я не очень тонко пошутил: „Как жаль, что и мой чемодан не пропал”. „И Вы не переживайте, — сказал Питер Норман, — и Вам эта книга обеспечена”.
И вот она передо мною: С. Л. Франк. Этюды о Пушкине. Мюнхен, 1957. И на свободной странице перед титульным листом надпись: „Милому Юрию Манну на память о встрече в Лондоне от дочери автора Натальи, 12-9-87”.
Позднее на основе этой книги я подготовил (со своим предисловием) публикацию статьи Франка „Религиозность Пушкина”»
Маяковский: трибун, лжепророк, тинейджер, планетарный поэт и советский гражданин… [материалы заочного «круглого стола»]. — «Дружба народов», 2013, № 8.
«Чувствую в нем огромный талант, чувствую напор — но все это какое-то пустоватое, без веры. Он же сам писал: „поэзия — вся — езда в незнаемое”. Вот этого „незнаемого” (потустороннего, трансцендентного, очарования, метафизики, откровения, прозрения, целомудрия — правильное подчеркнуть, хотя все это, на мой взгляд, для поэзии синонимы) как-то недостает. Впрочем, с большим удовольствием читал его лет в пятнадцать. <...> Аристократия по определению старомодна: никого с пароходов не сбрасывает, к наследству отцов относится бережно и потихоньку продвигает язык и культуру на такие новые высоты, что и не снились бойким и бессовестным модернистам. Назвать хотя бы Баратынского, Анненского, Блока. На другом конце поэтического спектра — веселые хулиганы, „пейте кашу и сундук”, „прямые лысые мужья сидят как выстрел из ружья”. У них тоже получалось! Дело, должно быть, в преданности литературе, в подвижничестве во имя слова. Вероятно, Маяковский был гением, однако одного свойства гения ему не хватало — спокойного достоинства, чувства своей правоты, которое, по определению Мандельштама, и есть поэзия. В сущности, Владимир Владимирович по темпераменту был неким гипертрофированным Лермонтовым, с обидой на весь мир, но с меньшей причастностью к тайне. („В минуту жизни трудную, когда на сердце грусть, одну молитву чудную твержу я наизусть...” — ведь не написал же он такого?) Много придумал интересных рифм, размеров и образов. Послужил прекрасным примером нашим шестидесятникам. „В ночи Млечпуть серебряной Окою...” (Маяковский). „Сколько звезд! Как микробов в воздухе!” (Вознесенский). Разве это плохо? Нет, отлично. Даже тогдашняя современность отражена, с ее помешательством на аббревиатурах. Но катарсис лучше искать у других поэтов той эпохи.
