Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины

— …Последнее предупреждение, — вещал усталый, бесполезный голос великого, мрачного прошлого. — Завершите…

Однако уже происходило нечто непредвиденное. От порога стеклянного куба шагал исполинский старик-шахтёр с горящей лампой на каске –

неуклонно,

уверенно,

неотвратимо

он двигался к стене.

И встал, наконец, рядом со старым гербом СССР.

Сиянье шахтёрской лампы усилилось до невероятного белого свеченья. Шахтёр, стоящий рядом с гербом, медленно поднял руку. И нажал белую кнопку у основанья колосьев.

Раздался — сквозь блеск, ослепивший Цахилганова на мгновенье — непонятный грохот. И включились новые гирлянды лампочек на одном из двенадцати экранов, прочерчивая световые траектории по срезу земного шара.

Разноцветные зажигающиеся дорожки побежали, прихотливо изгибаясь, меж пластами материков.

Они мигали в местах природных горючих запасов,

сходили под дно океанов и морей,

в зоны концентрации гравитационных и тектонических напряжений,

и взмывали снова,

прокладывая по карте путь начавшемуся сигналу…

Энергия упругого сжатия пород высвобождалась для точно рассчитанного выброса.

Вибрации чудовищной силы сотрясли пол.

И пошли вниз,

внутрь земного шара.

В Карагане этим ранним утром случилось небольшое землетрясенье. От лёгкой встряски раскачивались люстры в домах, разрушилось несколько ветхих сараев в Копай-городе и вышли на время из строя электронные приборы.

Ещё просел большой участок степи между Караганом и Раздолинкой. В самой же Раздолинке ушла почва из-под каменного крепчайшего советского карцера –

так, что он стоял теперь, завалившись набок,

а со дна провала выбился слабый родник — явление, в степи небывалое;

вода его была чистой, как слеза.

Уже через полчаса радиостанции мира передавали тревожными голосами сообщение о невиданном землетрясении и цунами, поглотившем часть материка с самым высоким, с самым передовым уровнем цивилизации. Будто по общей договорённости, все радионовости начинались с одинаковых возбуждённых слов:

«Новая Атлантида!..»

В качестве музыкальной краткой отбивки к этой информации включалось срочно, впопыхах, всё, что имело отношение к исчезнувшей культуре. Чаще всего прочего попадалось под руки звукооператоров и разносилось по всему земному шару — «Susanna, don’t you cry…»

— не — надо — плакать — Сусанна…

Последние невероятные события ещё ничего не успели изменить в Карагане. И на утреннем перроне всё так же попрошайничали усталые, невыспавшиеся дети — кормильцы семей, живущих в ближних полуразрушенных городах при закрытых шахтах,

— неужто — и — вправду — кончилось — кончилось — царство — тьмы —

и пожилая нищая стояла на коленях, низко и часто кланяясь в асфальт:

— Подайте ради Христа…

Но от странной предутренней встряски круглые старые часы сорвались со здания вокзала и повредились. Их, однако, давно собирались менять, и двое железнодорожных рабочих в оранжевых куртках устанавливали длинную железную лестницу, а третий держал новые, с уже установленным заново временем, и щурился от весеннего ликующего солнца — и от зайчиков:

протёртое стекло сильно бликовало.

Со щебетом летала над ними стая воробьёв, оставляя белые отметины на асфальте. Подметальщик, занятый уборкой осколков, воинственно махал на птиц метлой, а нищая посматривала на него с опаской. Как вдруг она заприметила проводника-азиата, спрыгнувшего с подножки вагона.

— Ля илляха илля Аллах Мухаммед расуль Аллах! — пронзительно заголосила попрошайка, словно омывая лицо утренним воздухом — и тут же вознося ладони к небу. — Ля илляха илля!..

И проводник направился прямо к ней.

— …А русские совсем злые стали от нужды, — сокрушённо бормотала нищая уже для самой себя, пряча сторублёвую бумажку в прорезь старого капронового чулка, которым была обвязана по голому телу, как поясом. — От бедности жадные сделались — подают по рублишку…

Мизинец нищей был сильно изуродован, потому движения её рук были неловкими.

— Бедные, злые мы стали. Как собаки, — подтягивала она синие свои гамаши повыше и одёргивала кофту. — С цыганами за место теперь расплачусь.

Нищая однако приободрилась немного, увидев на перроне челночниц, скособочившихся от тяжести огромных клетчатых сумок.

— Пода-а-айте ради Христа, — безнадёжной скороговоркой проговорила она, но закричала тут же приветливо, во весь голос: — Руки-то небось все оборвали, страдалицы, мученицы… Да мне от вас и копеечек хватит. Ну, бегите на автобус! А то где-то сильно рвануло. На какой шахте — не знает никто, только земля ходуном ходила. В Раздолинке, говорят, даже карцер осел… Христос воскресе, матушки! Он воскрес, а мы всё горбимся кого-то!.. А приезжих-то сколько нынче с московского, полно…

Улыбаясь от тепла и света, оглядывала она перрон, однако, с тревогой. Вот-вот выберутся из подвалов бомжы, и если нищая не уберётся вовремя, придётся ей делиться добытым.

— Солнышко хорошее нынче! Небось, и покойнички на том свете радуются… Девушка! Подай сколько не жалко, красавица. С приездом тебя… Да, какая ни есть — жизнь, а помирать не охота… Как не помирать, говоришь? А я бы научила. Да кто мне поверит…

Неизвестно, сколько времени погибший Цахилганов стоял в чёрном, летучем песке по колено, перед крутой жёлтой горой, вершина которой уходила за облака. Но если подняться по ней, он знал: там

будет плоская цветущая равнина,

и иной мир,

— мир — вечной — тихой — радости — и — благословенного — покоя —

который открывается уже всякому,

— кто — дошёл.

Здесь же, внизу, только ветер выл, хрипел, сипел и бил по барабанным перепонкам, и колючая угольная пыль хлестала по глазам.

С великим трудом Цахилганов сделал первый шаг к горе, выдернув ногу из песка и покачнувшись. Как вдруг кто-то потянул его назад за рукав. 

Стараясь вырваться, он дёрнулся

и едва не упал.

— Это я, — проговорил человек за его спиной. — Иди туда один. Без меня. Я всё понимаю. Я хотел посмотреть на тебя в последний раз…

Цахилганов обернулся, узнав голос отца не сразу. Тот стоял в полуобгоревшем покойницком костюме, и ветер трепал лохмотья его одежды.

— Ты здесь? Не в ангаре? Ты ходишь и значит… существуешь? — удивился Цахилганов. 

— А ты полагаешь, кому-то из нас удастся превратиться в ноль? — с тоскою проговорил отец. — Но в природе нет нуля.

Ноль — это — фикция…

— В самом деле, — кивнул сын. — Как же всё просто. Если бы мы это знали там, в той жизни, она была бы другой.

— Разумеется… А меня уволили из ада, — щурился от пыли отец. — Выгнали. За то, что я сказал тебе про Особо Секретную Лабораторию Ядер и Биогеокосмических Явлений… Они сочли меня предателем. Что ж, это справедливо.

Отец беспомощно развёл руками:

— Давай хоть попрощаемся. А здесь… и есть моё последнее пристанище.

И он сел в чёрный, хлёсткий, воющий песок.

Пристанище вид имело унылый.

Невдалеке, среди чёрных песков, простиралось бесконечное кладбище с низкими столбами вместо крестов, на которых значились только номера. Меж могил расхаживал Патрикеич в новой фуфайке, с новёхоньким блестящим ведром и веником. Он разметал дорожки, поправлял могилы —

совсем — порядка — нигде — не — стало — калёно — железо…

А сидящего отца быстро заметало чёрным воющим песком.

— Не бойся за нас, — кивал отец. — Иди туда. Я буду вечно отгребать этот песок от себя. Пыльно тут, очень пыльно. Но зато… под Солнцем. Я теперь — под Солнцем. Не под землёй… Оно здесь мягко светит, не жжёт совсем. И Патрикеич — под Солнцем. Он умер только этой ночью, но уже обзавёлся хозяйством…

У него тут даже свой шалаш есть.

— Да вижу, вижу прохиндея, — беззлобно сказал Цахилганов про старика. — И тут устроился основательно. Соглядатай…

— Что было, то было. Время такое выпало нам, что… головы не сносить. Не сносить… Не сносить… — отец завозился, деловито отодвигая от себя песок, по кругу.

По кругу.

Всё время — по кругу.

И Цахилганов увидел спину его, сплошь — в рубцах от давних ожогов, страшную, багровую —

он увидел её раз,

и ещё раз,

и ещё.

— …А где твой ремень? У тебя на горле был офицерский ремень! — прокричал Цахилганов сквозь вой и хрип пространства.

— А-а-а… — не поднимая седой головы и не прерывая кропотливого своего занятия, ответил отец. — Отняли! Свидетельство моего самоубийства… Как у неоправдавшего доверие.