Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
Андрей удивленно смотрел на Евангелиста. Он почему-то не ожидал от него ничего подобного, да и не улавливал в его словах ни смысла, ни связи со своим признанием.
— Думай, шевели извилинами, — сказал Евангелист. — Человекам для того и дадена башка, чтобы они иногда шевелили извилинами… Посмотри на эту жертву собственного любопытства. — Он повернулся и показал пальцем на затихшую муху. — Была и нет. И не нужна своим товарищам по… классу, а? Или нужна, как почившему в бозе согревающий компресс на жопу.
Вон, ее родичи жужжат в не заметили даже, что их стало на одну меньше. В этом и есть вся великая тайна бытия: каждый умирает в одиночку. Хотя бы в на миру подыхал, а все равно в одиночку. Молоток, что честно признался насчет завязки, — снова похвалил он. — Точность — вежливость королей, а честность — лицо вора.
Хлопнула дверь, в прихожей послышались голоса.
— Сейчас сообразим маленький торжественный ужин в честь обнародования Указа[43],— потирая руки, ухмыльнулся Евангелист. — Все правильно: наше дело выжить, а их дело — нас уничтожить. Борьба противоположностей. А мы с тобой и есть противоположность.
— Не добавили бы Князю, — обеспокоен но сказал Андрей.
— Не добавят. Закон обратной силы не имеет. Хотя… — Он поцокал языком. — Закон как дышло: куда повернул, туда и вышло. Это для них. А для нас — как телеграфный столб: перешагнуть нельзя, но обойти можно. Покажь-ка свои ксивы.
Эта манера Евангелиста задавать неожиданные вопросы и говорить о вещах, не имеющих отношения к разговору, обескураживала Андрея. И даже злила немного. Впрочем, он понимал, что доверие, полное доверие, нужно заслужить и что Евангелист вправе подозревать в нем кого угодно. Мало ли, что бегал с Князем, что привез привет от Штыря с Бородой. Поди проверь! А легавые и не на такие штучки способны, если им надо.
Он отдал Евангелисту документы. Тот едва взглянул и разорвал на мелкие части.
— Залетишь с такими ксивамн. Сделаем нормальные.
Открылась дверь. В комнату вошли две девицы. Одна лет двадцати пяти, а вторая совсем молоденькая, не старше Андрея.
— Приветик, — сказала та, которая была постарше.
— Приветик, приветик, киска, — заулыбался Евангелист и поманил девиц пальцем. — Вот, красотульки вы мои ненаглядные, прошу любить и жаловать — это Племянник, в миру же Андрей. Прочие анкетные данные только для служебного пользования. А вы ведь, хорошие моя, в уголовке не служите, верно?.. — Он чмокнул их по очереди в щечки.
Девицы с интересом смотрели на Андрея. Молоденькая особенно пристально и внимательно, так что он почувствовал смущение, какое-то даже неудобство. И не находил места рукам, они мешали ему, и он вдруг вспомнил, как однажды Люба объясняла, что умение владеть руками, когда ими ничего не делаешь, очень важно для актера.
Старшая назвалась Верой, а молоденькая, тоже чуточку смущенная, сказала тихо:
— Татьяна.
Андрей решительно не знал, что делать. Татьяна же, быстро справившись с легким смущением, смотрела на него ласково, и на губах ее светилась улыбка. Она была очень красивая. Глазищи огромные, голубые, каким было утреннее небо над городом. Мысли, путаные и глупые, роились в голове Андрея, он переминался с ноги на ногу, пряча руки то в карманы, то за спину…
— Танька, — сказала со смехом Вера, — ты что, ослепла? Не видишь. Племянник втрескался в тебя с первого взгляда?
— Ну и что? — Татьяна пожала плечами, — Ну и втрескался, ну и я, может, в него втрескалась. Возьмем вот и закрутим с ним безумную любовь. Как в кино. Хочешь? — спросила она Андрея, взяла его руку и прижала к своей груди. Он ощутил дрожь в коленках. — Вот, послушай, как бьется сердце. Слышишь?..
— Да, — едва слышно пробормотал он, с трудом шевеля сухим языком.
— Давай сядем, — предложила она, и они сели на один стул. Татьяна примостилась на самом краешке и тесно прижалась к Андрею. — Я тебе нравлюсь? — Она положила голову ему на плечо.
— Очень.
— И ты мне нравишься, — шепнула она прямо в ухо и провела нежно своей мягкой ладошкой но его лицу.
В голове Андрея зашумело, в глазах поплыли радужные круги.
Пришла Крольчиха, стала накрывать на стол. Татьяна взялась помогать, то и дело — поглядывая на Андрея и улыбаясь ему обещающе. Они с Крольчихой носили посуду, бутылки, закуски, а когда все было на столе, появился и Балда с еще одной девицей, чем-то похожей на Зайку. Присмотревшись, Андрей понял, что у нее, как у Зайки, слишком жирно, до безобразия, накрашены губы. А вот у Татьяны губы были подкрашены аккуратно, почти незаметно.
Евангелист кивнул, и Балда разлил водку по стопкам;
— Поехали? — сказала Крольчиха.
— Погоди, мать. Я вот смотрю на Танюху и думаю: как жаль, что она родилась не в каком-нибудь прошлом веке: С такой красотой была бы она графиней Помпадур, например…
— А ты ее любовником? — фыркнула Вера.
— Дура. У нее хватило бы любовников и без меня. Племянник, например.
— Он мужем моим был бы, — сказала Татьяна, прижимаясь к нему.
— Граф Помпадур! — расхохотался Балда. — Во сила!
— Заткнись, — спокойно сказал Евангелист, — Так выпьем, друзья мои, за нашего нового товарища, и, как говаривал мой покойный дедушка, дай-то Бог не по последней! За тебя, Племянник, за мудрых дедушек и прекрасных девушек! Поцелуй Танюху.
— Где ему, — усмехнулась злорадно Вера. — Танька, придется тебе самой проявить активность.
— Ну и что, ну и поцелую, ну и подумаешь! — Татьяна тряхнула головой, отчего волосы ее рассыпались по плечам, повернулась лицом к Андрею, пристально посмотрела на него, не посмотрела даже — всмотрелась, как бы оценивая, достоин ли он ее любви, потом обхватила его за шею и впилась в губы.
И Андрей почувствовал, что взлетает. Тело сделалось невесомым, вроде это было и не его тело, и приятно кружилась голова, а от Татьяны исходил дурманящий запах не то хороших духов, не то просто молодой женщины…
— Хватит вам лизаться, лизуны херовы, — поморщилась Крольчиха.
— Эх, мать, стара ты стала, забыла уже, как сама лизалась, — с укоризной сказал Евангелист. — Это же святое.
— Только не с тобой, — огрызнулась Крольчиха.
Наконец Татьяна разжала руки, опустила их безвольно и откинулась на спинку стула. Она часто и глубоко дышала, глаза ее были полузакрыты. Андрей дрожал весь, только что не стучали зубы.
— Ха, — сказал Балда. — Их забрало!
— Заткнись, говорю! — прикрикнул на него Евангелист. — Разве тебе понять, что такое любовь?! Ну, пошла душа в рай!
Андрей выпил водку одним глотком, чтобы успокоиться. Поставив стопку, незаметно — так ему казалось — покосился на Татьяну. Она допивала маленькими глоточками, и у нее был до странности сосредоточенный вид, словно была она занята крайне важным делом. Выпив, она приоткрыла рот и потянулась к Андрею. Он поймал вилкой шпротину и подал ей. Татьяна аккуратно сняла шпротину губами и, прикрыв глаза, изобразила поцелуй.
Пили много, с каким-то тупым ожесточением, и Андрей, скорее всего, тоже пил бы наравне со всеми, такое у него было настроение — не ударить лицом в грязь, не показаться слабаком и фраером, — однако Татьяна удерживала его. Никто не замечал этого, или никому не было до них дела. Кроме, как оказалось, Крольчихи, которая видела все и смирилась в конце концов с тем, что они воркуют, точно голубочки. А может, вспомнила свою далекую молодость, кто ее знает… В какой-то момент она встала, на удивление трезвая, подошла сзади и, обняв Андрея и Татьяну, тихо спросила:
— Пойдете, что ли? Ишь как Танька тебя бережет, для себя. — Она похлопала Андрея по плечу. — Правильно делает, с пьяного мужика мало проку.
— Мать, — позвал Евангелист, — оставь ты их в покое, сами разберутся. Ты лучше рвани-ка что-нибудь, чтобы душу навыворот. Балда, тащи гитару.
— Надумаете, — сказала Крольчиха, — идите в мою комнату. — И вернулась на свое место.
Балда принес гитару, отдал Крольчихе. Она долго настраивала ее, а потом как-то незаметно, без обычной блатной натуги, спокойно, вполголоса запела, и Андрей, едва услышав первые слова, вздрогнул от неожиданности…
— Утомленное солнце нежно с морем прощалось.В этот час ты призналась, что нет любви…
Это была одна из песен, что пела мать, и голос Крольчихи был похож на голос матери — такой же чистый, глубокий, наполненный щемящей тоской. Все, даже Балда, сидели тихо, не шевелясь.
Грустные, будоражащие душу песни сменяли одна другую, но были они одинаково печальными, потому что рассказывали о потерянном счастье, о сломанной судьбе, о смерти…
Посмотри, там, вдали, холм зеленый стоит.Весь поросший он мохом-травою.А под этим холмом эта девушка спит,Что взяла мою песню с собою».
Татьяна прижалась к Андрею и положила голову на его плечо, и он не двигался, боялся глубоко вздохнуть, чтобы не вспугнуть ее, не нарушить сладкую благодать. Ему было хорошо, но и чуть жутковато. Они пили из одной стопки, по капельке. Андрей сначала давал глотнуть Татьяне, потом остатки допивал сам. В голове шумело то ли от выпитого, то ли от пения Крольчихи, а скорее, от близости Татьяны. Она взяла его руку и положила на свое бедро, под платье, и комната поплыла куда-то, раскачиваясь, и лица сидящих за столом сделались неясными, смазанными, словно Андреи видел их через запотевшее стекло.
