Джонатан Франзен - Безгрешность
– Ладно, только пообещай, что будешь с ней вежлива, – сказал я. – Она работала над этим целый год, а художники ранимы. Ты должна быть очень-очень вежлива.
Свой дипломный фильм Анабел по моему предложению назвала “Мясная река”. Вначале она хотела назвать его “Неоконченное № 8”, потому что считала фильм не вполне оконченным, она никогда ничего не оканчивала вполне – ей становилось скучно, и она ставила перед собой новую художественную задачу. Она одна, сказал я ей, будет знать, что фильм не окончен. Она раздобыла два коротких киносюжета на шестнадцатимиллиметровой пленке: один про то, как корову глушат пневмопистолетом на бойне, другой про коронацию в 1966 году мисс Канзас как мисс Америка; большая часть года ушла у нее на то, чтобы перевести кадры на другой носитель, поработать над ними вручную и смонтировать по-своему. Ее любимыми кинорежиссерами были Аньес Варда и Робер Брессон, но большее влияние на ее фильм оказали музыкальные гобелены Стива Райша[80]. Она перемежала кадры с их негативами в соотношении один к одному, один к двум, два к одному, два к двум и так далее, она вносила другие ритмические вариации, поворачивая кадры на сто восемьдесят и девяносто градусов, пуская их обратным ходом и раскрашивая их вручную красными чернилами. Смотреть получившийся в итоге двадцатичетырехминутный фильм было адски тяжело, он не на шутку терзал зрительную кору мозга, но можно было, если правильно настроиться, увидеть в нем и признаки большого таланта.
У моей матери любимым фильмом всех времен был “Доктор Живаго”. В последние минуты просмотра я слышал, как она сердито бормочет себе под нос. Когда зажегся свет, она устремилась к выходу.
– Я подожду снаружи, – заявила она мне, когда я ее догнал и остановил.
– Ты должна вначале сказать Анабел что-то приятное.
– Что я могу сказать? Ничего более жуткого и отвратительного я в жизни не видела.
– Скажи что-нибудь чуть более приятное, чем это, и будет достаточно.
– Если это искусство – значит, что-то не так с искусством.
Во мне поднялась волна злости.
– Знаешь что? Вот так прямо ей и скажи. Что, по-твоему, фильм ужасный.
– Он ужасный не только по-моему.
– Мама, ничего страшного. Скажи. Она не удивится.
– А по-твоему, это искусство?
– Несомненно. По-моему, фильм великолепный.
Анабел стояла с Нолой между экраном и зрительскими местами, на нас она не смотрела, и мне ясно было по ее виду, что между нами назревает тяжелая сцена. Тех немногих студентов и преподавателей, что смотрели фильм, уже след простыл – это походило на бегство. Мать говорила со мной, понизив голос.
– Том, я тебя просто не узнаю, ты очень сильно изменился за эти полгода. То, что с тобой происходит, меня очень сильно огорчает. Меня огорчает особа, которая делает подобные фильмы. Меня огорчает, что из-за нее ты внезапно ушел с прекрасной должности, которую так старался получить, и не хочешь учиться в магистратуре.
А меня, со своей стороны, огорчало стероидное безобразие материнской внешности. Моей жизнью была прелестная Анабел, и я мог только ненавидеть женщину с раздувшимся лицом и глазами-щелками, которая ставила эту жизнь под вопрос. Моя любовь и моя ненависть были неразделимы; ненависть, казалось, логически следовала из любви, и наоборот. Тем не менее я помнил о сыновнем долге и проводил бы мать обратно в кампус, если бы Анабел решительно не двинулась к нам по проходу.
– Это было замечательно, – сказал я ей. – Потрясающе смотрится на большом экране.
Она во все глаза смотрела на мою мать.
– А у вас какое впечатление?
– Не знаю, что вам ответить, – замялась мать.
Анабел, чья застенчивость была теперь вытеснена моральным негодованием, засмеялась ей в лицо и повернулась ко мне.
– Ты идешь с нами?
– Нет, мне, пожалуй, надо проводить маму до общежития.
Продолговатые ноздри Анабел расширились.
– Давай встретимся позже, – сказал я. – Не хочу, чтобы она одна ехала на поезде.
– А на такси ты ее не можешь посадить?
– У меня с собой долларов восемь, не больше.
– А она совсем без денег?
– Не взяла свой кошелек. У нее предубеждение насчет Филадельфии.
– Понятно. Кругом черномазые, так и норовят ограбить.
Нехорошо было говорить о моей матери как об отсутствующей, но она первая нехорошо обошлась с Анабел. Анабел прошествовала обратно по проходу, открыла свой рюкзачок и вернулась с двумя двадцатками. Как там говорят на собраниях “Анонимных наркоманов”? До чего ты обещаешь себе никогда не опуститься ради наркотиков – до того непременно опустишься в итоге. Я мог бы насчитать восемь разных причин, по которым мне не следовало брать деньги у Анабел и давать их матери, – и все-таки я это сделал. Потом вызвал такси и в молчании ждал с ней машину перед главным корпусом.
– У меня бывали скверные дни, – промолвила она наконец. – Но думаю, это был самый скверный день в моей жизни.
Бежевая луна, подернутая филадельфийской дымкой, таяла в ней, как леденец во рту. На ее полноту я отреагировал по Павлову – сердцебиением, чью причину мне трудно было в тот момент отграничить от всего остального, что я чувствовал: от страха перед болью, которую испытывала мать, и от нервного возбуждения из-за своей жестокости по отношению к ней. У меня так туго схватило грудь, что я не мог ничего вымолвить – даже попросить прощения.
Позднее тем летом я познакомился с отцом Анабел. Два месяца мы с ней играли в мужа и жену, тратя деньги из оставшихся у нее сорока тысяч: жили вместе, спали до полудня, завтракали тостами, прочесывали дешевые магазины и секонд-хенды, чтобы пополнить мой гардероб, спасались от жары на сдвоенных киносеансах в “Рице” и совершенствовались в технике стир-фрая. В мой день рождения мы решили более серьезно заняться работой. Я начал писать манифест “Неупрощенца”, она принялась за чтение для своего грандиозного кинопроекта, на которое отвела год. Каждый будний день после полудня отправлялась в Бесплатную библиотеку: мы решили, что будет здоровее, если мы на несколько часов в день станем расставаться, а она не хотела ждать меня дома, как домохозяйка.
В один из таких дней позвонил Дэвид Лэрд. Мне пришлось объяснить ему, что у Анабел появился в моем лице бойфренд.
– Интересно, – сказал Дэвид. – Я вам открою маленький секрет: я рад слышать мужской голос. Я боялся, что она одарит благосклонностью эту свою душевнобольную подружку-лесбиянку, назло мне просто-напросто.
– Не думаю, что такой поворот был возможен, – возразил я.
– Вы черный? – поинтересовался он. – Инвалид? Судимый? Наркоман?
– Нет-нет.
– Интересно. Я вам еще один секрет открою: вы уже мне нравитесь. Я так понимаю, вы любите мою дочь?
Я замялся.
– Разумеется, любите. Она нечто, не правда ли? Назвать ее неуправляемой – значит дико преуменьшить. Нечто единственное в своем роде.
До меня уже доходило, почему Анабел его ненавидит.
– Но слушайте, – продолжал он, – если вы нравитесь ей, то вы нравитесь мне. Черт, я даже был готов поискать хорошее в этой душевнобольной, но, слава богу, до этого не дошло. Анабел на многое способна, чтобы мне досадить, но все-таки “назло папе отморожу уши” – не ее случай. Я ее знаю, я знаю эти нежные ушки. И мне хочется узнать, что за молодой человек с ней живет. Как насчет того, чтобы в ближайший четверг поужинать в “Ле бек-фен”?[81] Втроем. Я позвонил потому, что у меня будут кое-какие дела в Уилмингтоне[82].
Я сказал, что мне надо спросить Анабел.
– Черт возьми, Том, – вас Том зовут, я верно запомнил? Чтобы жить с моей девочкой, вам кое-какие мужественные железы надо в себе вырастить, иначе она слопает вас живьем. Просто скажите ей, что согласились со мной поужинать. Можете произнести сейчас эти слова? “Да, Дэвид, я поужинаю с вами”.
– Да, конечно, я не против, – сказал я. – Если только она не против.
– Нет-нет-нет. Это не те слова. Мы с вами ужинаем, точка. Она, если захочет, может присоединиться. Поверьте мне, она ни за что не допустит, чтобы мы с вами встретились без нее. Вот почему так важно, чтобы вы сказали мне эти слова. Если вы уже сейчас так ее боитесь, что будет потом?
– Я не боюсь ее, – возразил я. – Но если она не хочет вас видеть…
– Ладно. Хорошо. Вот вам другой аргумент. Открываю очередной секрет: она хочет меня видеть. Уже больше года прошло с тех пор, как она в последний раз кинула мне в лицо собачьим дерьмом. Так она поступает. И хотя она не любит в этом признаваться, ей нравится так поступать. Запас собачьего дерьма у нее большой, и есть только одно лицо, в которое она хочет им кидаться. Поэтому когда она скажет, что не хочет меня видеть, скажите ей на это, что все равно намерены со мной встретиться. То, что мы фактически делаем это ради нее, будет нашим маленьким секретом.
