Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)
А в лодке, когда мы будем проходить пороги, не бойся, я подскажу, что отвечать. Я специально для этого изучаю книгу. Отвечай смело: «Я не обнажал луг, не разорял птичьи гнезда, не отбирал пыльцу у пчел...» Как только они устремятся к тебе, чтобы, зацепив баграми, подтащить нас поближе, так и бросай в их пасти: «Я не...» Так и говори: «Я не любил никого, кроме моей единственной, собирающей для меня самый тонкий свет, совершенной совершенством золотого Диска, милой моему сердцу, нежной касаниями своих лепестков, прекрасной, которая пришла за мной и с которой я вот-вот отчалю от пристани, да будет она увенчана короной Света».
Я смотрю на небо, на котором в этот момент вижу и облако, и птицу, и самолет, и светящийся дельтаплан, идущий своим курсом.
Время собирать пенки. Густеет в тазу пеннорожденная.
...Где лебедь мой? Где лебедь мой, чтобы плыть мне за ним на расстоянии рукавички и горя не знать?
А где я видела эту Любовь? От кого?.. Ну, конечно... конечно.
Однажды я услышала ее. На море. «Тетя Наташа!» – крикнул мне десятилетний мальчик, узнавая в толпе, разделяющей нас на набережной, и помахал мне рукой. Я даже чуть пригнулась от его крика, выпрямилась, увидела его, белобрысого, и помахала ему в ответ. Он стоял на причале, я – на какой-то дорожке. Мы разошлись, как баржа и катерок. Больше я его никогда не видела. К вечеру у меня поднялась температура. А увидела я его, если это кому-нибудь интересно, за день или два до этого. За день или за два я познакомилась совсем и не с этим мальчиком, а с его мамой. Они возвращались большой шумной компанией, в которой были и мои друзья, из Тихой бухты, пропитавшись солнцем, ветром, в венках из лилового кермека. Мы остановились поздороваться, пошутили про загары, вечера и веранды. Я не сказала мальчику и двух слов, ну, самое большее, бросила взгляд на его выгоревшие вихры и кожаные сандалии.
Узнавая меня через головы, просто радуясь этому, он выкрикнул мое имя. Согнувшись стрекозой на булавке, отброшенная этим ликующим криком на километры к зеленым подпалинам горы Сюрю-Кая, потому что дальше – некуда, я замерла, чтобы перевести дыхание. Аккорд радости по лазури. Что все оды к ней, слышанные в консерваториях, – болотные всхлипы, по сравнению с этим чистым, детским, сильным, ликующим возглашением моего имени... с такой любовью, такой любовью, что и сейчас слезы наворачиваются у меня на глазах.
АННА И АРМЕН
Случись Армену родиться на американских землях в доколумбову пору, его звали бы Большой Ягуар или Большой Огонь при непременном участии эпитета «большой». Вождем он водил бы за собой послушное племя по гребням скалистых гор, прятал во влажных дебрях тропических лесов, сохраняя от большой беды. Они продержались бы дольше других. Но самым точным прозвищем его на всех континентах оставалось бы Большое Сердце.
Его имя, срывающееся клекотом орла, песней ягуара, говорит о принадлежности земле. Земле раскаленной, древней, такой древней, что звезды, давным-давно устав светить над ее глубокими пустынными складками, сбросили именно сюда свои первые урчащие золотые печатки города. Имя, скатившееся с уступа, подхватывает зурна и – высоким водопадом... урр – к подножию. Армен Зурабов. Натянутая струна и тетива одновременно.
Армен – высокий, красивый. Для вездесущих кумушек с дворовых скамеечек – видный мужчина. Видность бросается в глаза с лету. У самого – глаза пророков, огромные библейские, в которых, ныряя с разбегу, вращается весь глобус разом. Ныряет в озерца с нефтью. Осторожно! Поднесешь спичку – вспыхнут. Если верно, что глаза – открытая часть мозга, через которую, как через амбразуру, ум человека глядится в мир, то глаза Армена, вбирая и прорабатывая этот мир, видят слишком многое. На дне этих глаз – выплески печали самых первых – с посохами – пастырей; тех, со складок гор, на одной из которых, самой высокой, самой «ар», встал на свой вечный причал тысячи лет назад Ноев ковчег.
Большой кусок жизни прожит в Тбилиси. В тени раскидистых платанов, в сочных дворах. Не совсем так тесно, как хотелось бы Армену. Возможно, и оттого он любит творчество Феллини восполняющего. Наполняющего колхидскую чашу римским фалернским. Сегодня их вигвам в Москве – на Юго-Западе. Местные дýхи отмечают своих. Они отправили под окно Большому Человеку обручальное кольцо Юга, чудесную раскидистую лиственницу, никогда не расстающуюся со своим нарядом, так что и самой белой зимой он видит родное зеленое.
Армен раскален. Несуществующий Город Солнца Томаза Кампанеллы отпечатался в его зрачках. Он давно уже почетный гражданин этого города, где равенство, никто не обижает слабых, нет предательства и все говорят друг другу, представьте, правду. И что немаловажно, а может, и есть главное: на тротуарах и площадях этого города не встретишь печальных женщин.
Немыслимо себе представить, невозможно вообразить, чтобы в разговоре он отмахнулся от собеседника, отвечал ему общими малозначащими фразами, обменивался ленивыми репликами. Чтобы не слушал всеми силами своей души и многовольтовым напряжением сердца. Армен не говорит. Возглашает. Не нам – Небу. Задает вопросы Верховным Иерархам. Бередит тучи. Стаскивает одеяло со спящих богов. Как можно спать, когда вокруг еще столько горя?
Голос зарождается в груди. Эта – грудь титана, в которой бьется раскаленное, никогда не остывающее ядро-сердце. Солнце справедливости для всех. Огонь – настоящий мужской – в вертикаль, не какой-ни будь вертлявой саламандры в балетной пачке. Огонь бушует так, что теснит эту грудь. А ведь еще надо дышать. Ему бы – на площади, на Форум: «urbi ed orbi», «сенату и народу», – и тут же в доказательство своей правоты возложить руку на все светильники Капитолия разом: «Долой тиранию! Да здравствует республика!»
Армен – прозаик, драматург, кинорежиссер. Три лепестка пламени огня, три соцветия цветка, трилистник. Три дара – в одном. Путь, как и у большинства очень талантливых людей, порогами и теснинами. Однажды во время учебы в МИИТе (одновременно учился в Литературном), на общем собрании, когда юношеский максимализм студента Зурабова взметнулся верховым пожаром за правду (в те годы не исключался арест со всеми вытекающими), Армена спас один хороший человек, его преподаватель. Поздно вечером после собрания он позвонил своему студенту, сказав в трубку только одну фразу: «Завтра тебя уже не должно быть в Москве». Судьбу творит характер. Кто поумнее, похитрее, остались в аудиториях ожидать получения диплома. Студент Зурабов со второго курса отправился домой, в Тбилиси. Мама, лучший человек на земле, спросила только: «Ты ел?» Ничего, он вернется в Москву. Закончит институт. Будет инженером строить главное, что соединяет: мосты и дороги. Станет писать рассказы о тех, кто создает воссоединяющее. Будет учиться во ВГИКе на режиссера, работать на киностудии «Армен-фильм». Снимет фильм об Армении «Песни песней» так, что заговорят камни, зазвенят водопады. Водные струи, преткнувшись о камни, прокричат покаянными плачами из Нарекаци, величайшего из поэтов Армении.
А если бросить в печь те суровые камни, сбрызнуть ледяными горными струями да подбросить жгучего «яр-солнца», то выйдет из горнила герой из жалящих оводов. Будет он жечь округ себя и других, но и его жги, пали – не дрогнут ресницы, не сдвинутся брови. Как не вглядеться в такого, кто первым в огонь, за идею. Овод из Закавказья, он же Кудияр и Робин Гуд, легендарный Камо. О нем – повесть «Тетрадь для домашних занятий», снятый на телевидении трехсерийный фильм. О высоком трудится сердце Армена, не уставая.
Высокое видит он и в одном из самых скромных русских писателей. Говоря о нем, Армен меняется. Меняется в лице, в выражении глаз. Он становится мягче, тише, как будто смотрит на нежный цветок. Русский писатель, который преображает взгляд Армена, – Антон Павлович Чехов. Он восхищает Армена бесконечно. Чехов, его жизнь и творчество – каждый раз источник для нового изумления.
«Нет, подумать только, Чехов поднял все те вопросы, которые волновали и меня. О чем бы я ни задумывался, все это уже есть у Чехова. И потом, можно сказать, один провел перепись всего Сахалина. Поехал сам, никто не просил, на край земли, больной, в климат, который ему противопоказан, с ветром, сыростью, делать самую нудную работу. Заходить в бараки и переписывать... какой же человек!..»
Такое же точно чувство к Чехову, вплоть до обожания, было у Сергея Рахманинова: «Что за человек был Чехов! Теперь я читаю его письма. Их шесть томов, я прочел четыре и думаю: как ужасно, что осталось только два! Когда они будут прочтены, он умрет, и мое общение с ним кончится. Какой человек! Совсем больной и такой бедный, а думал только о других. Он построил три школы, открыл в Таганроге библиотеку. Он помогал направо и налево, но больше всего был озабочен тем, чтобы держать это в тайне».
Изумиться человеку, будь то известный писатель или, при взгляде на старую карточку, его друг по средней школе: «Нет, какой восхитительный человек Нодик, другого такого нет», – и прокричать об этом, прокричать над складками гор, над улицей Юго-Западного округа столицы – песня его сердца. Лиственница за окном его поддержит.
