Владимир Топорков - Наследство
– Ты, Женя, только там не возмущайся. Ну неужели же, Господи, тебе всегда больше всех надо!..
Ну о чём, о чём она говорит! Да разве не понимает: нужно, обязательно нужно волноваться, чтобы суметь доказать свою правоту. Надо бороться, доказывать и убеждать, быть напористым, иначе, чёрт подери, тебя никто не услышит, не поймёт, что ты действительно прав…
Заседание проводилось на третьем этаже, и в «предбаннике» – просторной комнате со стульями вдоль стены – набилось добрых десятка два «грешников» с озабоченными лицами, взмокшими лысинами и затылками. Многие судорожно рылись во вместительных папках, и Евгений Иванович невольно усмехнулся: волнуются, прямо как студенты перед экзаменом, а папки с наверняка заготовленными на все случаи жизни справками у них вместо шпаргалок.
Бобров присел в уголке рядом с зеркалом и с интересом огляделся по сторонам. Рядом сидел пожилой мужчина с огромной блестящей лысиной и реденькими седыми волосами, которые обрамляли только уши. Наверное, его сосед был из категории людей беспокойных – он ежеминутно доставал из кармана большой мятый платок, вытирал мокрую лысину и маленькими круглыми глазками впивался в дверь, где шло заседание. Когда на пороге появлялся очередной бедолага, которого отпускали «на покаяние», сосед вскакивал с места, подбегал к выходившему, спрашивал, заглядывая в глаза:
– Ну как, пронесло? Ну, что там, расскажи! Некоторые, не обращая на страдальца никакого внимания, равнодушно скользили к выходу, другие, радостные, довольные, видимо, мягким «приговором», останавливались возле лысого и начинали, оживлённо жестикулируя, чего-то рассказывать.
После каждого такого раза сосед Боброва шумно возвращался на место, плюхался в кожаное кресло, бесцеремонно толкал Евгения Ивановича в бок:
– Видел? Силён мужик, ничего не скажешь! Нет, какой молодец, а?..
От нечего делать Бобров спросил у лысого, за что его-то сюда, и тот в момент помрачнел:
– Плохи дела, брат! Амуры сгубили…
– Влюбился в кого не надо, что ли?
– Эх, наверное, влюбился, раз до парткомиссии дошло. У меня раньше как было? Возникнет, так сказать, симпатия, но ненадолго, а потом рву якоря и полный вперёд в новую гавань. А тут она меня, как бычка азовского, на крючок подцепила. Роман этот наш аж в трилогию затянулся – три года продолжался. Ну а жена след, как ищейка, взяла, и пошли баталии. Катанула моя законная в партком телегу о всех моих донжуанских похождениях, а та, дура, – лирический сонет туда же накорябала со всеми цитатами, которые я ей мурлыкал в интимности. И такое пошло… В общем, как в Бородинской битве: «смешались в кучу кони, люди и залпы тысячи орудий»…
А секретарь парткома Николай Петрович сам женский угодник, толк в этом деле знает. Вызвал он меня и прямо в лоб:
«Знаешь что, Сергей Сергеевич, давай-ка клянись и обещай, что уладишь наконец свои матримониальные отношения». Ну, на парткоме я очи долу, покаялся, а пассия моя тогда сразу быка за рога: дескать, раз он теперь меня любит, то пусть со мной немедленно и расписывается. Ничего себе номер! Да если со всеми, кого любишь, расписываться, в паспорте страниц не хватит. Я от неё дёру, а через неделю новую полюбил. Вот тогда-то жена опять в райком, обком и до парткомиссии довела, стерва. Слышь, друг, как думаешь, исключат? Бобров рассмеялся:
– Конечно, исключат!
Сосед отпрянул от него, как от Змея-Горыныча, с ужасом вскрикнул:
– Но за что? – И тут его вызвали.
Бобров усмехнулся: а ведь тоже вроде бы страдает человек, только, действительно, за что?
Лысый выскочил через несколько минут оживлённый, радостный. Прилетел к Боброву, обнял, словно родного, и гаркнул громко, как в лесу:
– Ну вот, оставили! А ты говорил…
Следующим пригласили Евгения Ивановича, и он вошёл в просторную комнату с блестящим паркетом на полу. За длинным столом сгрудились люди, размахивали руками, видимо, ещё продолжали спорить по прошедшему делу, и только председательствующий – седоголовый мужчина с большими залысинами и хрящеватыми торчащими ушами, – сидел неподвижно, как каменное изваяние. Бобров знал его давно, ещё по району, где работал после института. Виктор Ильич Курлов был тогда там первым секретарём, слыл большим оригиналом, не дураком выпить и прочее.
Бобров вспомнил вдруг историю, произошедшую с Виктором Ильичом в одном колхозе. В зимний день приехал Курлов в хозяйство, долго ездил по фермам, распекал нерадивых заведующих за грязь и бескормицу, пока председатель колхоза Пётр Васильевич Коровин с хитроватой ухмылкой не показал Виктору Ильичу на наручные часы – дескать, работа работой, а харч вовремя – и позвал домой. Курлов мгновенно прекратил ругаться и добродушно зарокотал:
– Ну что ж, думаю, Пётр Васильевич, обед мы с вами сегодня вполне заслужили.
Они приехали к Коровину, где был уже накрыт стол – видимо, расторопные конторские девчата успели предупредить жену председателя, толстую неповоротливую Дарью Петровну, – и Коровин, разлив по стаканам водку, предложил выпить.
Курлов сперва долго отнекивался, возмущённо отодвигал от себя стопку, но Коровин давно знал «первого» и потому был напорист и твёрд.
В общем, Виктор Ильич хлопнул-таки водки и тотчас же потянулся к широкой, похожей на сковороду деревянной тарелке, полной духовитой гусятины.
В доме было тепло, в печи пощёлкивали сухие, прокалённые летним солнцем ольховые поленья, и этот жар, как живой огонь, быстро наполнил Курлова новой энергией. Он подставил рюмку Коровину и скомандовал:
– А ну, плесни-ка ещё!
Потом пили уже почти без остановки, и водка окончательно разморила Курлова, он сделался мягким, добрым, очень нравившимся самому себе. «Первый» с аппетитом уплетал гусятину и через каждую минуту спрашивал:
– И что же это за мясо такое вкусное, Петя?
– Дрофа, Виктор Ильич! – с самым серьёзным видом отвечал Коровин.
– Что-то?
– Дрофа – птица такая степная!..
– Петь, а Петь, – блаженно мурлыкал, закрывая глаза, Виктор Ильич. – А ведь дрофа-то – птица хорошая…
С тех пор и пошёл гулять по району этот рассказ про «хорошую птицу дрофу». Однако, став председателем парткомиссии обкома, Виктор Ильич выпивать бросил, стал страшным трезвенником и моралистом и за пьянку теперь карал коммунистов беспощадно.
Боброва усадили в торце стола, и тотчас же поднялся Дудкин, неторопливо разложил бумаги, уставил в одну точку выцветшие, в обрамлении морщин, маленькие глазки и заговорил каким-то заученным школярским тоном.
Пункты обвинения в его адрес были Боброву уже известны, и потому он старался не слушать сейчас эти округлые, как голыши, слова. Только вот гулко стукнуло сердце, защипало в глазах и стало щемяще-пусто в груди, когда Дудкин упомянул о его дружбе с Плаховым, но, кажется, даже Курлов раздражённо буркнул, что это, мол, к делу не относится.
Дудкин не секунду умолк, а потом вдруг, точно между прочим, тихо добавил:
– Я беседовал по этому вопросу с секретарём обкома партии товарищем Безукладовым. Он лично знает Боброва и характеризует его как человека, склонного к авантюризму…
Когда Дудкин сел, Курлов попросил задавать вопросы, и первым поднялся со стула заместитель председателя парткомиссии Чиканов. Чиканов неожиданно задал вопрос, которого Евгений Иванович уж никак не ждал: работал ли он с Дунаевым?
Пришлось ответить «да», и Чиканов задал второй вопрос:
– А почему ушли?
– Наверное, характерами не сошлись, – пожал плечами Бобров.
Чиканов хлопнул маленькой ладошкой по столу:
– Вы мой вопрос в шутку не переводите. Думаю, были какие-то серьёзные причины, глубинные, так сказать, корни вашего конфликта…
– Да жену он у Дунаева увёл, – брякнул Дудкин, резко, ехидно, с нескрываемым удовольствием.
Бобров побледнел, но Курлов поспешил уйти от скользкой темы, предложив ему рассказать, на каких принципах работает в колхозе Плахов.
Пришлось говорить и про арендный договор, и про условия оплаты в зависимости от количества произведённой продукции, и про технику, которую подбирает себе Степан, выплачивая амортизационные отчисления.
– Это всё ладно, Бобров, – вмешался опять Дудкин. – Ты скажи прямо: сколько денег вы заплатили Плахову?
– Не очень много – двенадцать тысяч.
– И это ты называешь – не очень много?! Да такие деньги наверняка ни один артист не получает, будь он заслуженный или народный…
В пронзительно-звонкой тишине голос Боброва показался необычно громким:
– А вы видели, как работает Степан Плахов? Да ему ни один артист по мастерству и в подмётки не годится! Плахов – мастер!..
– Но ведь артист – это талант, всем народом признанный! – не унимался Дудкин.
– А Плахов не виноват, что наш народ в настоящих хлебопашцах величайший талант ещё не разглядел. На крестьянина сегодня смотрят как на человека, который обязан всех кормить, а сам перебиваться с хлеба на квас. А между прочим, умные люди давно заметили, что только то государство процветает, где хорошо живётся крестьянину. Вот в том и трагедия наша, что в толк этого не взяли. Потому и зерно за границей за валюту покупаем. А своих людей, которые могут истинными кормильцами России стать, бьём уравниловкой, чернозём наш могучий на распыл пускаем.
