Бен Окри - Голодная дорога
— Эта жизнь для меня никогда не была хорошей, — сказала Мама.
— Вознаграждение ждет тебя, — сказал Папа отрешенно.
— Я сделаю тебя счастливой, — сказал я.
Мама пристально на меня посмотрела. Затем она улеглась. Вскоре она уже спала. Ветер дул через все щели в комнате, и нас пробирала дрожь.
— Что-то должно произойти, — заключил я.
— Что-нибудь замечательное, — сказал Папа, уверенно раскачиваясь на своем стуле.
Ветер задул еще сильнее. Мотылек облетел пламя. Затем свечка внезапно потухла. Мы так и сидели в темноте. В комнате было тихо.
— Я скучаю по крысам, — сказал Папа.
— Почему?
— Они заставляли меня думать. Все должны бороться, чтобы жить. Крысы очень много работали. Если мы не будем с ними осторожны, они унаследуют эту планету.
Тишина стала еще полновеснее. Я лег и стал прислушиваться к мыслям Папы. Его мысли были огромные, они вращались вокруг его головы, отскакивая от каждого предмета в комнате. Его мысли заполонили пространство и наполнили меня тяжестью, и через некоторое время я оказался внутри его головы, направляясь к началу начал: я шел с ним в деревню, я видел его отца, я видел, как уходят папины мечты. Его мысли были тяжелые, они сдавливали мне голову, мои глаза болели, и сердце быстро забилось в удушливой жаре комнаты. Папа вздохнул. Мама перевернулась на кровати. Комната наполнилась мыслями цвета сепии и аметиста. Контуры передвигались во тьме. Прямо над папиной головой на меня уставился зеленый глаз. Глаз был неподвижен. Затем он передвинулся к двери и стал татуировкой на деревянном косяке. Ветер усилился. Папа хрустнул суставами. Послышались удары, и я почувствовал запах чего-то настолько гнилостного, что вскочил с места.
— Что-то не так? — спросил Папа.
— Кто-то пытается войти в дом.
Стучали в окно. Я открыл его, влетел ветер и отбросил меня к кровати. Мама встала и направилась к двери. Она открыла ее и издала тихий стон. Папа оставался на месте. Запахи смерти, горечи, старых тел, выдавленных глаз и старых ран заполнили комнату. Несколько глаз зажглось в темноте. От двери раздался смех, и в дыхании вошедших чувствовались дурная пища и голод всего мира. Они вошли в комнату, окружив нас. В темноте, вместе с внесенным ими горьким ветром, с размеренностью странников, ставших нашими хорошими знакомыми, они расселись на полу, на кровати, на моем мате. У нас перехватило дыхание от их присутствия. Один из них пошел и уселся у папиных ног. Это была девочка. Я чувствовал запах ее горькой красоты, ее вытекшего глаза, ее немытых грудей. Они пришли к нам не как завоеватели, а как люди, которые долго прождали, чтобы занять свое место среди живущих. Они ничего не говорили. Мама стояла у двери. Все москиты ринулись в комнату; светлячки группами летали вокруг неподвижных фигур. Красная бабочка кружила над головой девочки, и когда бабочка села на нее, в комнате стало немного светлее от оранжевого света, от которого у меня задергался глаз.
— Кто вы такие, люди? — спросил Папа голосом, лишенным страха.
Наступила долгая тишина.
— Азаро, кто они такие?
Девочка вытянула руку и положила ее на папину ногу. Затем она стала ее гладить. Она гладила его ноги с нежностью, пока они не начали светиться оранжевым светом и выглядеть, словно их отполировали и отделили от тела.
— Мои ноги горят, — сказал Папа, — но я не чувствую тепла.
— Кто вы все? — прокричала Мама. — Убирайтесь отсюда прямо сейчас! Вон!
Опять наступила тишина.
— Это нищие, — сказал я.
Мама задержала дыхание. Папа отдернул ноги и сел прямо. Оранжевый свет погас в комнате. Я услышал, как Папа нащупал коробку спичек. Через секунду спичка была зажжена, но не Папой. Девочка-нищая подняла спичку в воздух и стало светло. Она была так прекрасна, сидя у ног Папы. Ее пустой глаз в обманчивом свете приобрел загадочный желтый оттенок. Ее нормальный глаз был почти голубым, но он был полон глубокой печали и тишины. От ее одежды пахло. Ее лицо было безмятежным, как у ребенка-духа. Не сводя глаз с Мамы, девочка зажгла свечу. Мы осмотрелись и увидели, что все нищие мирно сидят, словно на сельском собрании, на полу, прислонившись спиной к стенам, на кровати, каждый из них обремененный своей увечностью, выставляя гниющие раны, гротескные обрубки рук, похожие на резиновые кривые ноги. Один из них был с массивной головой, как у бронзовой скульптуры, источенной временем. У другого было распухшее адамово яблоко. У третьего — самые выпученные и бдительные глаза, какие мне только доводилось видеть. Казалось, что их создал какой-то извращенный или пьяный бог.
Мама издала крик и кинулась на нищенку. Казалось, что она сошла с ума. Она схватила ее за волосы и старалась поднять вверх. Девочка не двигалась и не издавала ни звука. Мама обхватила ее руками и попыталась тащить. Все это время она кричала. Все мы были погружены в транс. Мы смотрели за Мамой, не двигаясь. Мама пыталась оттолкнуть девочку, но как будто боролась с неподвижной силой. Глаза девочки стали странными. Она была неимоверно тяжелой, словно от бедности и страданий уплотнилась, как далекая звезда. Мама начала кричать:
— Убирайтесь, вы все! Уходите отсюда, нищие! Разве вы не видите, что мы тоже страдальцы? Наша ноша слишком тяжела для нас. Идите! Берите нашу еду, но уходите!
Внезапно она прекратила кричать. В наступившей тишине воцарилось загадочное оцепенение. Я вдыхал глубокие ароматы диких цветов, трав, прибитых дождем к земле, облаков и старого дерева, банановых деревьев и больших открытых пространств, легких бризов, мускуса и гелиотропов, цветущих на солнце. Ароматы исчезли. Мама повернулась к Папе, бросилась на него и стала осыпать беспорядочными ударами. Папа не двигался, сидя на стуле. Вскоре из пореза над глазом у него пошла кровь. Затем Мама порвала ему рубашку, и когда разлетелись все пуговицы, она очнулась от лихорадки. Она остановилась и пошла к нищей девочке. Она встала перед ней на колени. Девочка стала гладить Папу по ноге. Мама, плача, сказала:
— Я не хочу никому зла. Моя жизнь как яма. Я рою ее, но она остается прежней. Я наполняю ее, и она пустеет. Посмотрите на нас. Все мы живем в одной комнате. Я хожу по улицам с утра до вечера, продаю товары, молюсь богу своими ногами. Бог улыбается мне и обжигает лицо. Иногда я не могу даже говорить. Мой рот переполнен дурной жизнью. Я была самая прекрасная девушка в своей деревне и вышла замуж за этого безумца, и я чувствую себя так, как будто пять раз рожаю одного ребенка. Я, наверное, сделала что-то очень плохое, раз приходится вот так страдать. Пожалуйста, оставьте нас. Мой муж безумен, но он хороший человек. Мы слишком бедные, чтобы быть коварными, и даже когда мы страдаем, наши сердца полны добра. Пожалуйста, идите, мы сделаем что-нибудь для вас, но дайте нам уснуть в мире.
Долгая тишина повисла после маминой речи. Нищая девочка прекратила гладить папину ногу. Я расплакался. Папа закурил сигарету и налил себе еще огогоро. Он дал немного нищей девочке. Она отпила. Папа допил то, что осталось. Девочка закашлялась.
— Вы слышите меня? — спросила Мама.
— Она принцесса, — сказал Папа. — Они шли семь дней, чтобы попасть на мою вечеринку. Я не приглашал их, но они пришли. Река не течет по новому руслу просто так. Дорога дала им послание для меня. Разве ты не видишь, что они посланцы?
— Какое у них послание? — спросила Мама.
— Какое ваше послание? — спросил я у них.
Все нищие посмотрели на меня.
— И где ваш старший? — спросил я, вспоминая свою встречу в баре.
Папа посмотрел на меня.
Нищая девочка встала. Другие переменили позы. Затем, не говоря ни слова, взяв с собой увечья и раны, но оставив отвратительные запахи, они вышли из комнаты. Девочка уходила последней. Она внимательно на меня посмотрела, потом на Папу и закрыла за собой дверь. Я слышал, как они топчутся у нашего фасада. В отдалении залаяли собаки. Светлячки, москиты и мотыльки погибали на столе и на полу, убитые, по-видимому, запахами в комнате. Папа размеренно пил, покачивая головой туда и сюда, словно находясь в глубоком сне. Мама наклонилась, шлепнула себя по ноге, выпрямилась и тихим голосом сказала:
— Нищие принесли блох и оставили их, чтобы они нас кусали. Это их подарок. Ты сумасшедший, мой муж.
Я никогда не слышал, чтобы Мама говорила так грубо. Она пошла и села на кровать. Папина рана кровоточила. В глазах его было напряжение, челюсти двигались. Затем он сказал:
— Когда-то они были великими людьми. Голод увел их из их царства, и сейчас дорога — их единственный дворец. Я построю им школу. Я научу их работать. Я буду учить их музыке. Мы все будем счастливы.
Мама вышла, принесла немного воды и продезинфицировала комнату. Жидкость, которую она густо разбрызгала по всей комнате, ударила мне в ноздри. Мама поменяла простыни. Папа сидел с сонными глазами, с грубой порослью на лице, кровь стекала по щеке и капала на плечо его разорванной рубашки. Затем пришла Мама, обработала рану и залепила ее пластырем. Она пошла и легла на кровать. Папа еще долго что-то пьяно бормотал. Он говорил, что построит дороги в поселке, говорил о своих планах строительства, которые должны поднять в людях боевой дух, о том, что миру нужно вдохновение, говорил о моряках без кораблей, священниках без храмов, королях без дворцов, боксерах без противников, еде без животов, чтобы ее съесть, богах без единого человека, который бы в них поверил, мечтах без мечтателей, идеях, которые никто не может использовать, о людях без пути. Для нас в его речах не было смысла. Свеча почти догорела. Он встал и, все еще что-то бормоча себе под нос, пошел и лег на пол рядом со мной. От него пахло, как от большого животного, истощенного слона, и это был запах переизбытка энергии, переизбытка надежд и противоречий. Он бормотал что-то неразборчивое и вскоре заскрипел зубами. Когда он уже глубоко заснул, свеча ярко разгорелась и пламя затрепетало, как будто папин сон снабдил огонь кислородом. Мама встала с кровати, попросила меня передвинуться, и затем она сделала нечто очень странное. Она села верхом на Папу и стала его бить. Она била его по лицу, в грудь, отбивала маниакальный ритм на его животе, колотила и мутузила его изо всех сил, все время вскрикивая тихим устрашающе-монотонным голосом, не останавливаясь ни на секунду, как только позволяли руки.