Януш Вишневский - Бикини
Она закрыла ручку и спрятала ее в сумку. Поднесла к губам бутылку. Потом схватила сумку, вынула оттуда блокнот. Перелистывая страницы, вспоминала остров, который обречен исчезнуть с лица земли, перечитывала истории, которые записывала в эти дни. О дружбе, близости, нежности, покое. Перед ней, словно кадры кинохроники, вставали картинки: старая Кетрут, плюющая красной, как кровь, слюной, огромный лангуст в морской пучине, улыбающийся Маттеус, мальчики, «изучающие волны», возвращение Нишмы с рыбалки, переполненная людьми церковь, ненавистный Вайэтт, испуганный Джуда со слезами на глазах, Рейчел с внучкой на руках, девочки, которые заплетают ей косы. Она достала из кожаного футляра фотоаппарат. И стала вскрывать кассеты и выдергивать из них пленку. Все это так и было. Все это она запомнила. Все это они уничтожат. Но она не хочет иметь с этим ничего общего. Это останется в ее памяти. Навсегда. Она выдергивала пленки и бросала их на пол. И вдруг поняла, что очень устала. Пустая бутылка выскользнула из ее рук. Она уснула.
В течение всего путешествия Анна пребывала в полусне, обессиленная и оглушенная алкоголем. Маджуро, Гонолулу, Лос-Анджелес. Она спускалась по трапу с остальными пассажирами, подавала билеты, садилась в очередной самолет. И вот наконец аэропорт Нью-Йорка. Стоял теплый вечер. Анна взяла такси и велела водителю ехать на Таймс-сквер. Ей странно было видеть суету на улицах и слышать громкую перекличку автомобильных гудков. Она опустила глаза и увидела, что на ее туфлях еще остались песчинки с Бикини.
Письменный стол выглядел таким же, каким она его оставила. Мятая карта Тихого океана. Листы бумаги, исписанные почерком Стэнли. Пустая кофейная чашка. Ее любимая ложечка на блюдце, как будто она вышла отсюда вчера.
Анна медленно встала и прошла на кухню, принесла себе кружку кофе. В «машинном отделении», как всегда, трещали телексы. Анна выложила скрученные спиралями засвеченные пленки на стол. Туда же — несколько незасвеченных кассет и наконец футляр с фотоаппаратом.
Отошла к окну и закурила. В дверь постучали, кто-то вошел. Она не обернулась.
— Не следует столько курить, Анна, — услышала она спокойный голос Артура.
Она повернулась. Медленно двинулась в его сторону. По ее лицу градом катились слезы.
— Они действительно хотят взорвать остров? — спросил Артур, обнимая ее.
— Не знаю. Они выгнали оттуда жителей. Посадили на корабль и увезли. Понимаешь? Вытащили из домов, загнали на корабль... А те... тихо ушли, не кричали, не протестовали, стояли на палубе и пели.
— А кто приказал им уехать? Что им обещали?
— Вайэтт. Он обещал, что они вернутся.
— А еще что? Денежную компенсацию? Он сказал, когда они могут вернуться? Они что-нибудь подписывали? Ты видела какие-нибудь документы?
— Нет. Вайэтт просто появился после церковной службы и попросил, чтобы они уехали.
— Он зачитал им какое-то распоряжение? — Артур явно начал злиться. — Какое-нибудь заявление правительства Соединенных Штатов?
— Нет, ничего не читал. Он их просто попросил...
— Попросил? Встал перед ними и попросил? Просто так? — спрашивал Артур, раздражаясь все сильнее. — Ты можешь все это описать?
— Да.
— У тебя есть это на негативах? Ты сняла Вайэтта? Сделала какие-нибудь снимки этого ублюдка? — кричал он все громче.
— Сделала.
— Где они?
— Не знаю. На моем столе. Я напилась в самолете и часть фотографий засветила. Мне было слишком больно, Артур, невыносимо больно...
Он крепко прижал ее к груди. Подошел к телефону.
— Макс, немедленно сюда! Все брось и приходи. Анна вернулась. К завтрашнему утру у меня на столе должны быть все ее снимки с Бикини. Слышишь? Все. Все, что найдешь на пленках. Включая засвеченные, — сказал он решительно. — Да! Ты не ослышался. К утру...
Шофер Артура отвез Анну в Бруклин. На лестнице у дома Астрид ее ждал кот. Когда она поднималась по ступеням, он громко мяукнул. Она остановилась. Кот подбежал к ней и, мурлыча, стал тереться о ноги. Она взяла его на руки, крепко прижала к себе и расплакалась...
Нью-Йорк, Манхэттен, ближе к полудню, понедельник, 1 июля 1946 года
После Бикини Анна снова стала проводить воскресные дни в редакции. По Дрездену, Кельну и по всей «той» жизни сильнее всего она тосковала именно в выходные и спасалась от этой тоски, с головой погружаясь в работу. А теперь для тоски была и другая причина. В редакции ей было легче переживать воскресные дни. Тут были ее фотографии, ее книги, ее цветы в горшочках, ее беспорядок на столе и «ее» розовый холодильник на кухне. Тишину опустевшего холла нарушал лишь стук телексов в «машинном отделении». Когда Анне становилось одиноко, она могла спуститься в лабораторию, к Максу. Макс Сикорски был здесь всегда. И у него всегда находилось для нее время. В это воскресенье тоже. После полудня она пошла к нему, и они вместе проявляли снимки. Особенные снимки.
В субботу утром она встретилась со Стэнли и Дорис в Центральном парке. Было ветрено. Стэнли вез коляску, а Анна и Дорис шли за ним следом и разговаривали. У Анны был с собой фотоаппарат. Вдруг Стэнли вытащил малышку из коляски, взял на руки и прижал к себе. Дорис встрепенулась и подбежала к нему.
— Что ты делаешь?! — воскликнула она. — Ты же ее простудишь!
А Анна начала фотографировать. Стенли убегал, а Дорис его догоняла. Наконец Стэнли остановился. Они стали наперебой целовать младенца. Анна снимала. Подошла поближе и снова снимала. Стэнли передал младенца Дорис. Подошел и обнял Анну.
— А ведь ты обещала, что не будешь плакать. Мы договорились, ты помнишь?
Да, она обещала. Но там, в парке, она плакала по другой причине. Не от жалости к себе и не из-за Эндрю. Там она плакала от радости.
— Я не плачу. Просто что-то попало в глаза...
У маленькой Анны Бредфорд в Центральном парке глаза были еще более голубые, чем у братьев Бредфордов. И более лучистые. Они ярко блестели даже на черно-белых фотографиях.
Потом Анна и Макс проявляли другие снимки. С другими глазами, которые тоже блестели, только от слез.
В субботу вечером Анна договорилась встретиться с Натаном. Они собирались пойти на «Ночь в музее». В мае прошлого года у них не было на это времени. А сейчас, год спустя, оно, наконец, нашлось. Анна стояла на ступеньках музея «Метрополитен» и курила в ожидании Натана. Он пришел не один. К его плечу прижималась молодая женщина.
— Анна, позволь представить тебе...
Женщина протянула ей руку.
— Меня зовут Зофья, — сказала она тихо.
Так и сказала, «Зофья». Лучшую подругу бабушки Марты из Оппельна тоже звали Зофья. Не Софи, а именно Зофья. Они вошли в музей. Зофья плохо говорила по-английски. Иногда, видимо, сама того не замечая, переходила на французский. Тогда в разговор вмешивался Натан и помогал ей. Они шли по залам музея, и Анна думала, о чем бы рассказывал ее отец, если бы был рядом. Она не столько рассматривала картины, сколько фотографировала. Лицо Зофьи. В какой-то момент Натан куда-то отошел, и девушки уселись на скамейку в центре огромного зала.
— Натан мне много о вас рассказывал, — сказала Зофья по-немецки. — Вы очень хороший человек...
— Вы и по-немецки говорите? — удивилась Анна.
— Немецкий я знаю не хуже польского. А может, и лучше. Но Натан терпеть не может, когда я говорю по-немецки.
— Откуда вы знаете немецкий?
— По Кракову и Вене. Мой муж был венцем. В Кракове мы говорили друг с другом по-немецки, а с нашей дочкой еще и по-польски.
Анна внимательнее пригляделась к Зофье. С виду ей было не больше тридцати. Очень худая, с прядью седых волос над левым виском и глубоко запавшими глазами. Таких худых рук Анна еще никогда не видела.
— По-немецки? В Кракове? — спросила она удивленно.
— Да. Мой муж очень хотел, чтобы наш ребенок говорил по-немецки. Он считал, что это самый важный в мире язык. И очень красивый.
У Анны кольнуло в груди. Ей смертельно захотелось закурить. И она закурила. К ним тут же бросилась толстая смотрительница.
— Вы что, с ума сошли?! — крикнула она. — Немедленно потушите сигарету!
Анна стряхнула пепел в сумочку. Загасила сигарету о подошву и спрятала окурок в карман. Смотрительница удалилась. Одна затяжка помогла, больше и не требовалось.
— Вы знаете, что я немка? — спросила она.
— Да, знаю. Натан рассказал мне. Вы из Дрездена...
— Что случилось с вашим мужем?
— Немцы убили. Моего отца тоже. В Майданеке...
Анна встала. Медленно подошла к смотрительнице.
— Понимаете, я очень зависима от никотина и очень нервничаю сейчас. В этом зале никого, кроме нас, нет. Позвольте мне закурить. Я буду стряхивать пепел в сумочку. Только одну сигарету. Пожалуйста!
— Ни в коем случае. Здесь находятся произведения искусства! — возмутилась смотрительница.
