Эдуард Тополь - Русская дива
Неля, держа под мышкой маленький футляр со скрипкой-четвертушкой своей дочки, слушала этот разговор и жадно впитывала каждое слово. Все, что говорил этот голубоглазый, один к одному соответствовало ее ночным терзаниям. Куда везти детей? Если в Америку — где там взять деньги на их образование? А если в Израиль, то что она, учительница музыки, будет там делать? В стране, которая ведет войну, не до музыки…
— А вы знаете, какой в Израиле уровень жизни? — вдруг повернулся к левиту бородатый мужчина из другого конца очереди.
— О, конечно! — ответил тот, улыбнувшись. — Средний уровень жизни в Израиле в два раза ниже уровня жизни среднего класса в США и в три раза ниже среднего уровня в Новой Зеландии. Но кто вам сказал, что в США вы сразу попадете в средний класс?
— Ну, каждый стоит столько, во сколько он себя ценит, — тонко усмехнулся бородач и посмотрел на Нелю и на стоявшую за ней художницу-блондинку.
— О, я на свой счет не заблуждаюсь, — ответил левит. — Я просто художник. А вы, наверно, компьютерщик?
— Нет, я кинооператор, — ответил бородач с апломбом.
— О, если вы хороший оператор, то в Австралии сейчас как раз кинобум! — снова встрял толстяк с виолончелью, отрываясь от зубрежки неправильных глаголов. — А я настроился на Южную Африку.
— Куда? Куда? — изумленно спросила Неля.
— Йоханнесбург, — сказал толстяк. — Во-первых, там отличный климат. Во-вторых, на зарплату инженера там можно иметь виллу, прислугу, «мерседес» и даже яхту. А в-третьих, я слышал, что просто за то, что вы приезжаете в Южную Африку, тамошняя еврейская община сразу дает вам 50 тысяч долларов. Так им нужны евреи!
— Зачем? — поинтересовался Буи.
— Ну, я не знаю… — затруднился с ответом толстяк.
— А вы инженер? — заинтересовалась им художница-блондинка.
— Нет, я струнник, — сказал толстяк.
— В каком смысле?
— Ну, в прямом. Я играю на всех струнных инструментах. Впрочем, и на ударных тоже. Я концертмейстер Саратовского филармонического оркестра.
— А-а-а! — протянул кинооператор. — Тогда вам действительно в Южную Африку нужно ехать. Там большой спрос на струнников. — И опять посмотрел на Нелю и блондинку — понравилась ли им его тонкая шутка.
Но блондинка уже и сама потеряла интерес к будущему южноафриканцу, а тот, совершенно не обидевшись на заносчивого кинооператора, вздохнул:
— Да… Прямо не знаю, куда ехать…
— Потрясающе! — сказал Буи. — Евреи стоят в Москве, в Новодевичьем монастыре, и выбирают: Израиль, Америка, Южная Африка! Слышал бы мой папа!
— Разве он жив? — удивился голубоглазый.
— Нет, — грустно сказал художник. — Он в Бабьем Яре.
И такие же говорливые очереди стояли на грузовой таможне, где эмигранты отправляли свой багаж, в Центральном государственном банке, где им меняли 136 рублей на 90 американских долларов, и в кассе «Интуриста», где они покупали билеты на самолет до Вены.
Но, конечно, не эти эмигранты занимали мысли полковника Барского. Первой — и официальной его заботой было полное и гарантированное предотвращение любых еврейских бесчинств и выходок по отношению к арабским гостям, прибывающим на церемонию празднования великой годовщины Октября. Ради этого весь его отдел, как, впрочем, и все Пятое управление КГБ, был мобилизован на круглосуточное дежурство, ради этого были сосланы на разные сроки в Сибирь Инесса Бродник, Илья Карбовский и другие смутьяны-отказники и был подвергнут домашнему аресту старик Герцианов, а все тайные агенты и доверенные лица Барского получили инструкции дежурить в синагоге и немедленно доносить о любых подозрительных разговорах и сборищах.
А второй — и тайной — заботой полковника была его собственная тоска. В городе, насыщенном праздничным подъемом, суетой, флиртом, цветами, свиданиями, у Барского не было никого, с кем он мог бы пойти в театр, посидеть в пивном баре, сыграть в преферанс или покататься на лыжах. Даже родную дочь он месяц назад прямо из больницы отвез на Вятку, в Дымково, к своим дядькам, братьям его матери, приказав им поить ее парным молоком и вообще холить и лелеять, но не спускать с нее глаз, пока он сам за ней не приедет. И теперь он страдал от одиночества и какой-то бездарной маеты своих гэбэшных занятий, словно кто-то выдернул из него главный стержень жизни. Нет, были, конечно, и у него возможности для развлечений: он мог вызвать к себе на ночь хотя бы ту же Наталью Свечкину, и он мог пойти в пивной бар со своими коллегами по Комитету. Но коллеги были скучны и раздражали его своими неизменными антисемитскими анекдотами, а бляди типа Наташи Свечкиной вызывали отвращение.
И виной всему был, конечно, этот недобитый мерзавец Рубинчик!
Он, Барский, не убил этого подонка в то дождливое сентябрьское утро, убоявшись Олиной угрозы.
И не то этот живучий жид сам выкарабкался из воды, не то его подобрали какие-то рыбаки, но, провалявшись пару недель на больничной койке, Рубинчик, хоть и с палочкой, но вышел из больницы, снова ходит, ездит на своем дрянном «Москвиче» и думает, наверно, что тайно вывезет свою книгу о евреях при отлете из страны 4 ноября. Да, Барский вынужден был и ему, как Анне, дать выездную визу, потому что, во-первых, только на этом условии Оля согласилась уехать из Москвы и не возвращаться до отъезда Рубинчика. А во-вторых, мог ли он вывести этого Рубинчика на суд, если это автоматически открывало сожительство с Рубинчиком Оли и ее участие в изготовлении антисоветских пасквилей! Но хрена с два этот Рубинчик вывезет свою рукопись! Этого Барский Оле не обещал, и теперь он лично просматривал все списки пассажиров рейса «Москва — Вена», чтобы не было накладок, как с Раппопортом, и он сам, своими руками протрясет на таможне весь багаж Рубинчика! Смеется тот, кто смеется последним, господин писатель!..
Погруженный в эти мысли, Барский, подняв воротник пальто, медленно шел по Арбату сквозь густую праздничную толпу. Но он не видел ни этих людей, нагруженных авоськами с пакетами, ни витрины магазинов, украшенные пирамидами консервных банок, ни крупных снежинок, роем танцующих под лампами фонарных столбов, ни праздничных Призывов ЦК КПСС ударным трудом крепить лагерь социализма. Какой-то странный, нерусский блюз, который он слышал ночью по «Голосу Америки», уже сутки терзал его душу. «Композитор Джордж Грасс, музыка к кинофильму «Моя единственная любовь», — сказал диктор. Черт возьми, тут же обожгло Барского, неужели у него, полковника КГБ, есть родной дядька в Америке?
— Товарищ полковник, здравствуйте!
Барский поднял глаза, перед ним стояла Валя, секретарша генерала Булычева. На ней была распахнутая короткая дубленка, свитер, обтягивающий ее крепенькие грудки торчком и спускающийся чуть-чуть ниже бедер, и импортные сапожки выше колен, подчеркивающие совершенно офигительную длину ее стройных ног. В руках Валя держала две тяжелые сумки с покупками, а на ее маленьком и круглом, как головка подсолнуха, личике светилось праздничное возбуждение. Барский с улыбкой вспомнил, как в академии их учили определять суть человека по тому, что сам человек подчеркивает в себе своей одеждой. Главным достоинством этой Вали был, конечно, ее сексапильный «станок».
— С праздником! — сказала она. — Чо эт вы такой грустный? Небось евреи достали? Помогите такси поймать, а то мне с этими сумками руки не поднять! Представляете, шесть банок болгарского лечо обломилось! И «Чинзано»!
Барский взял у нее одну сумку, вдвоем они ступили с тротуара на мостовую и стали голосовать проносящимся мимо машинам.
— А куда тебе ехать? — спросил он.
— Чертаново. У нас там маленький сабантуйчик. А поехали со мной, товарищ полковник! У меня подруга — как раз для вас, ей-богу! Вы блондинок любите? Школьная учителка — они знаете какие сексуальные? Между прочим, ваш знакомый будет. Игунов, помните? — И, уже сев в машину: — Ну, поехали?
— Спасибо. Я не могу, — сказал Барский, отдавая ей сумку с «Чинзано».
— Жалко, — совершенно искренне огорчилась Валя. — Ну, желаю вам веселых праздников! Позвоните как-нибудь… — И, наградив его долгим красноречивым взглядом, повернулась к шоферу: — Чертаново!
Барский захлопнул дверцу такси и долго смотрел, как машина, вздымая снежную пыль, удалялась в арбатской поземке. Честно говоря, он и сам не знал, почему отказался поехать с этой Валей. Потому что там будет Сергей Игунов? Или потому, что ему, как последнему мазохисту, нравится под блюз своего американского родственника терзать свою душу мыслями об Анне? Или потому, что он уже третий день приезжает сюда, на Арбат, и часами гуляет по арбатским переулкам, не зная, под каким предлогом ему постучать в дверь Сони Грасс?
Он не знал, что именно в это время к четвертой платформе Ярославского вокзала подошел поезд «Киров — Москва» и из него вышла его дочь Оля, сбежавшая из-под надзора своих вятских родичей.
