Елена Катасонова - Пересечение
— Какое такси, — пыталась образумить ее Пелагея Ильинична, — где ты его найдешь?
— Люди ловят служебные, — не принимала утешений Вера Павловна, — а я не умею, мне и в голову не пришло. Не привыкли мы, тетя Паша, к роскоши.
Пелагея Ильинична хотела еще возражать — понимала, что надо, что Верочка возражений ждет, — но, посмотрев в окно, увидела Фросю и девочек, всех соседей.
— Приехали, — засуетилась она, — как раз мы с тобой поспели…
До самого вечера все тесно сидели за длинным столом, составленным из отдельных кухонных столиков, сидели и поминали Анну Петровну, давали друг другу слово как-никак, а сестер вырастить, если надо, так и удочерить.
— Ты, Борь, узнай, куда пойти, к кому обратиться, — наставляла тетя Фрося мужа, единственного кроме старика Евсеича в коридоре мужчину. — Удочерим, чего там, пусть Анечка спит спокойно.
Борис Васильевич молча кивал, курил самокрутки, подливал в граненые стаканы водку.
— Ты ж, Ира, смотри скрипку-то не бросай, — волновалась раскрасневшаяся тетя Фрося. — Мама говорила, слух у тебя какой-то особенный, значит, играй!
В свое время женщины осуждали Аню — у самой ни плаща, ни пальто приличного нет, а она скрипки тут покупает, в свое время женщины сердились на Иру — пиликает целыми вечерами, как комар пищит, действует всем на нервы, — но теперь соседки дружно поддержали Фросю.
— А что, будет у нас своя музыкантша! Придем на концерт, а Ирочка в длинном платье… Как мать задумала, так пусть и будет! Выпьем, бабоньки, за ее светлую Душу…
Все пили не чокаясь, а во главе стола стояла пустая тарелка, и на ней кусок хлеба и рюмка — для той, которой ‘ здесь уже не было, но которая вроде бы все видела и все знала — так сказала тетя Фрося Ире с Аленкой.
10Аленка бредет по улице, опустив голову, гонит перед собой льдышку. Домой идти неохота: Ира еще в музыкалке, а со Светой они поссорились. Светка вообще теперь ими командует, хотя тетя Фрося их защищает, а дочку бранит. Но тетя Фрося приходит домой только вечером. Была бы мама жива…
Аленка перекладывает набитый учебниками портфель в другую руку. Небо темное, низкое, географичка сказала, что скоро опять пойдет снег, тогда потеплеет. А пока очень холодно, с Волги дует ледяной колкий ветер. Повернуть, что ли, домой? Нет, не хочется. Тетя Фрося сегодня придет совсем поздно, Светка вредничает. Была бы мама жива…
Может, попроситься в детдом? Вчера вечером на кухне спорили, шумели так, что даже в комнате было слышно.
Тетя Паша детдом хвалила — одевают, воспитывают, кормят за день четыре раза! — Фрося на нее почему-то сердилась… Поговорить, что ли, с детдомовскими девчонками? Их в классе четверо, друг за дружку всегда горой и дерутся здорово. Интересно, как там у них? Ничего, наверное, жить можно. А то Фрося все шепчется с Борисом Васильевичем, а о чем, кто их знает? Оформят Аленку с Ирой к себе, тогда и в детдом их не примут.
Эх, мама, бросила нас одних… У Иры хоть скрипка…
Аленка совсем замерзла, но идет все дальше и дальше, спускаясь к мертвой, во льду и снегу, реке. После маминой смерти ей как-то все время скучно, короткие зимние дни тянутся долго, даже читать не хочется. Таня Смирнова из пятого "Б" подошла недавно на большой перемене, молча протянула книгу. "Три мушкетера"… Сколько Аленка их когда-то выпрашивала! Но даже "Три мушкетера" теперь не читаются: откроет Аленка книгу и сидит над страницей, сидит и о чем-то думает, а спроси о чем, она и сама не знает…
— Девочка, девочка, подожди!
Она не сразу понимает, что это к ней. Смотрит — через дорогу бежит человек, бежит, задыхается, машет рукой. Как назло потоком идут машины, приходится человеку остановиться.
— Подожди, девочка! — кричит он, прижимая руку к сердцу.
Где она его видела? Нет, не помнит. А человек уже рядом.
— Ты разве не узнаешь меня? — Чему он так радуется? — Я, представь, тебя сразу узнал, вот только забыл, как зовут. Лена? Ну конечно, Аленка! А я Дмитрий Михайлович, ты еще к нам в кружок приходила, помнишь? Потом взяла и пропала куда-то, мы даже старосту за тобой посылали: думали, вдруг ты на что-то обиделась? Леша сказал, что у вас карантин — мать заболела. А теперь ты почему не приходишь? Карантин же, наверное, кончился?
Аленка смотрит в сторону и молчит. Не хочется разговаривать, ничего не хочется. Дмитрий Михайлович заглядывает ей в лицо — какие усталые, какие больные глаза, какая недетская в них тоска… Он берет странную девочку за руку.
— Слушай, да ты совсем замерзла! Где твои варежки? Ты их что, потеряла? Куда ты идешь?
— Никуда.
— Как — никуда? Ты ведь почти у Волги! А я иду с репетиции, вижу — знакомая девочка…
Он совсем растерялся от этой непонятной ему замкнутости. Но оставить Аленку одну он никак не может.
— Почему мы стоим, когда такой холод? — осторожно говорит Дмитрий Михайлович. — Пошли ко мне, к нам. Дома волноваться не будут?
Да что он к ней пристает, когда она так устала! Собравшись с силами, Аленка стряхивает с себя привычное оцепенение, выдергивает руку и поворачивается, чтоб уйти. Но Дмитрий Михайлович ее не пускает.
— Деточка, что с тобой? — спрашивает он совсем тихо и снова берет ее руку, греет в своих ладонях.
Так называла ее только мать… Сколько, оказывается, накопилось в Аленке слез! Они мгновенно заполняют глаза, вырываются из берегов, текут по щекам, скатываются к подбородку.
— Мама… Она умерла…
Аленка дрожит и плачет и не может остановиться.
— Пойдем к нам, деточка, — обнимает ее Дмитрий Михайлович, — мы же совсем рядом с домом. Там нас накормят, напоят чаем — у Татьяны Федоровны как раз выходной…
Надо что-то сказать, что-то немедленно сделать, чтобы она перестала так плакать! Нет, он совсем не умеет обращаться с детьми…
— Ты знаешь, — торопится он, — мы вовсю сейчас репетируем "Снежную королеву", и, представь себе, наша принцесса вдруг нахватала двоек. Пришлось Валю от репетиций отстранить.
Обнимая Аленку за плечи, защищая от ветра, Дмитрий Михайлович ведет ее к себе домой, где тепло и сытно и есть Таня. Что-нибудь она придумает, как-то поможет этой худенькой несчастной девочке.
— Хочешь играть принцессу? — осеняет его счастливая мысль. — Хорошая роль, со словами! Вернется Валя — будет у нас две принцессы! У нас и Герды две и два Кая.
— У меня тоже двойки, — всхлипывает Аленка.
— Ну и что? Подумаешь, двойки! — фрондерски фыркает Дмитрий Михайлович, совершенно не заботясь о логике собственных слов. — Разве бывает жизнь без ошибок и двоек? Скучная жизнь! И, между прочим, как раз из двоечников получаются артисты, певцы и художники.
— Почему? — удивляется Аленка.
— Потому что они непоседливы, любознательны и с фантазией. — Только бы она не расплакалась снова! — Они, понимаешь, не могут учить и учить, как заведенные, каждый день… Нет, учиться, конечно, надо… — Как раз вчера из-за истории С Валей руководство втолковывало ему, что он прежде всего педагог. — Но у нормального человека должны же быть срывы… У тебя по какому двойки, наверно, по математике?
— Да… А откуда вы знаете?
— Догадался! — Он радуется, как маленький. — Сам был двоечником, закоренелым, матерым двоечником!
— Правда? — Аленка прерывисто вздыхает, неуверенно улыбаясь.
— Честное слово… Ну вот мы и пришли! Сейчас нас с тобой покормят, а потом мы посмотрим роль — ты уж нас выручай, хорошо?
Оранжевый абажур над круглым столом, фаянсовая белая супница, фотографии и афиши, таинственно всплывающие из полутьмы, — все видится смутно, неясно, сквозь двигающийся, наваливающийся на Аленку сон. Она сидит на диване, и глаза ее закрываются сами собой. Даже в собственной комнате не чувствует она себя так спокойно: дома страшно без мамы. Усыпляюще тикают ходики, за окном бесшумно хлопьями валит снег, женский голос доносится как сквозь вату:
— Смотри, Митя, какой снегопад.
Чьи-то руки кладут ей подушку под голову, поднимаю на диван ее ноги, укутывают пушистым пледом. Руки ласковые и теплые, почти как у мамы.
— Поищи, Митя, в тетрадке, у тебя же есть адрес. Надо предупредить, а то там, наверное, беспокоятся, — последнее, что слышит, засыпая, Аленка.
— Нет, — бормочет она через силу, — никто там не беспокоится.
— Ну уж никто, — ворчит в ответ Дмитрий Михайлович, — так не бывает.
Но Аленка уже спит.
Дмитрий Михайлович едет в трамвае на другой конец заносимого снегом города. Кондуктор, закутанная в клетчатый платок, с большой старой сумкой, с катушками билетов на толстом ремне простужено выкрикивает остановки, дергает за старую, с бахромой, веревку, с легким звоном отправляя промерзший трамвай, они подолгу ждут, пока расчистят пути, — давно не было такого сильного снегопада! Пассажиры беззлобно бранят снег, а заодно и трамвайные власти с их всегдашней растерянностью перед стихией, и только Дмитрий Михайлович стоит молчаливо и безучастно.
