Доминик Фернандез - На ладони ангела
Я улыбнулся в знак согласия, не желая более перебивать Марию в ее порыве, как не прервал бы Сивиллу Эней, когда та открывала ему величия и несчастья своего рода.
— Однако, — продолжила она, — я все еще была в долгу перед вами. Когда, теряя последние силы, я ради вас принесла себя в жертву этой неблагодарной роли фурии, мне оставалось выполнить последнюю часть своей миссии. Быть может, сама того не желая, под воздействием обманчивого обаяния музыки, этой предательской магии звуков, я явилась потревожить вас в вашем изгнании и призвать на запретную землю. Чтобы окончательно успокоить вас, чтобы хотя бы один раз стать недосягаемой для вас, чтобы скрепить символической печатью наш негласный пакт о ненападении, я хранила для вас величайшую сцену смерти, апофеоз вашего счастья и гарантию вашего покоя. Я располагала на момент ухода бесконечным разнообразием средств, одно другого ярче: обезглавливание для Анны Болейн, самосожжение для Нормы, бред для леди Макбет, безумие для Имогении, самоубийство для Тоски, удар кинжалом наемного убийцы для Жильды, меч брата для Леоноры, огненное облако для Армиды, склеп для Аиды, удар ножом для Джоконды, яд для Абигайль, хищные звери для Паулины. Мне бы осталось только утопление, если бы я спела «Гамлета» на сцене! Но все эти средства имели лишь одну и ту же цель: избавить вас от остатков ностальгии по женщине. Сперва, в течение четырех часов вы восхищались мною, призрачной и недоступной. Теперь у вас была возможность пожалеть меня, наказанную и униженную. Во время спектакля вы думаете: «Какое же необыкновенное чудо — женщина, правда, если только она не приближается ко мне!», а вернувшись домой, говорите себе: «Да, в конечном счете я предпочитаю, когда они лежат мертвые в гробу».
— Мария! — запротестовал я, — вы говорите не серьезно!
Мы снова расхохотались.
— Ну тогда, — продолжил я, сраженный внезапной догадкой, — надо думать, что все оперы были написаны для…
— Тсс! — сказала она, приложив руку к моим губам. — Вы обещали мне больше никогда не употреблять это слово. Впрочем, не будем об этом. Поклянитесь, что пойдете сегодня со мной. Иначе я подумаю, что вы считаете меня дурой, что я рассказала вам все то, что я рассказала.
Я надеялся еще на либретто, которое как правило всегда бывает глупым и вычурным.
— Ну, хорошо, — сказал я примирительным тоном. — Что сегодня дают?
— «Травиату». Это дебют Монсеррат Кабалье. Мне любопытно, — заметила она без всякой зависти, — послушать, как она выводит свои знаменитые пианиссимо, на которые я всегда была неспособна. Как ей повезло, что она начинает с самой прекрасной оперной роли!
Попавшись в ловушку, я неуверенно пробормотал:
— Я бы предпочел какую-нибудь… менее буржуазную драму.
— Пьер Паоло! Вы мне только что объяснили, почему я реализовалась в «Травиате» глубже, чем в «Трубадуре» или в «Риголетто». Позвольте мне в свою очередь вам сказать, почему эта опера трогает больше других… тех, о ком вы только что говорили. Я часто задумывалась вместе с Лукино по поводу необыкновенного успеха этой истории, по сути очень традиционной и буржуазной. Молодой человек влюбляется в куртизанку, а его отец разрушает их отношения, так как она вызывает скандал в его кругу и может помешать браку его сестры. Попробуем сделать перестановку. Поставьте на место куртизанки другого молодого человека. И вы сразу увидите, как против двух существ, действующих за рамками нормы, поднимется чудовищная репрессивная машина общества: отцы, которые уже не ходят в черных рединготах и не угрожают лишить наследства, но применяют еще более страшный шантаж с психиатрической больницей, выставлением из дома, заколачиванием дверей и призраком сестер, обреченных на безбрачие… В любом случае я уверена, что во время нашей блистательной сцены с Жермоном мои поклонники переживали драму, с которой они столкнулись в собственной семье после аналогичного признания.
Она добавила, как бы показывая, что не хочет показаться умнее, чем она есть:
— О, не подумайте! Если то, что я наговорила тут, не покажется вам полной ахинеей, то тогда все комплименты в адрес Лукино.
Признаюсь, желание посмотреть на героиню, впервые проникшую в мои мечты с фильмом Греты Гарбо, под этим новым углом, сломило мое сопротивление, и это при том, что я всегда упрекал обширную оперную литературу за то, что она была не способна предложить мне ничего, что могло бы сравниться с тем, что я находил у Пруста или Томаса Манна, Верлена или Лорки, не говоря уже о Микеланджело или Платоне. Может статься, в полумраке болонского кинотеатра потрясенный смертью Маргариты Готье лицеист узнал в истории этой женщины свою собственную судьбу? Три дня сряду приходил он домой, опьяненный этим горьким ароматом, в котором благовония сладострастия мешались с чарами смерти. И поэтому я так спешил теперь увидеть, возымеет ли музыка на меня такое же колдовское воздействие, испытаю ли я вновь потрясение от первой встречи с проклятой любовью.
Но когда мы выехали вечером на виа Барберини, Мария — в белом норковом манто, и я — в своем смокинге Венецианского фестиваля, на повороте на виа Торино наше такси остановила полицейская машина, вставшая поперек улицы. Как выяснилось, студенты забрасывали помидорами и тухлыми яйцами элегантную толпу, которая высаживалась из своих машин перед портиком театра.
— Отвезите меня в отель, — сказала с улыбкой Мария.
По своей деликатности она не желала, зная мои политические взгляды, компрометировать меня обществом богачей и снобов, которые платили по двадцать тысяч лир за вход, чтобы их заметили на светском гала-представлении. Я повиновался, хотя так и не признался ей, что находил отвратительным эти новые доказательства конформизма и нетерпимости, которые демонстрировала римская молодежь.
47
Если бы я должен был оставить только один свой фильм, то это был бы именно этот. Ни тени сомнения. Недавняя измена Онассиса, неудовлетворенное желание материнства, сделавшее потрясающей сцену с детьми, которым Мария, забыв про клятву никогда больше не эксплуатировать остатки своего голоса, спела у их смертного одра древнюю пелопоннесскую колыбельную, а также, я думаю, воспоминание о нашем разговоре в «Эксельсиоре» вдохновили ее на великолепную игру. Мария поняла, что она как раз должна не «играть», а просто противопоставить банде нагих и танцующих аргонавтов культовую неподвижность. «Ты требуешь от меня, чтобы я была Женщиной с большой буквы, я права, Пьер Паоло?» Стоя в тяжелых одеждах и украшениях посреди каппадосской пустыни, она вопрошала меня своим медным голосом, в котором близость ее родины пробуждала греческий акцент.
Решив не только наказать Данило, но и показать ему, что я не стану непременно оставлять его среди своих многочисленных актеров, я взял его с собой, не дав ему никакой роли. Мария, чтобы утешить его, пичкала его рахат-лукумом у подножия изрезанных скал Горемии, где мы снимали сцены Колхиды.
— Странно, — заметила мне Мария как-то вечером, наблюдая уголком глаза, как Данило играется в песке с гекконом с заостренной головой и перепончатыми лапами, — странно, как ты неизменно окружаешь себя видными женщинами, тогда как среди мужчин ты выбираешь совершенно темных подростков. Вспомни, какие актрисы у тебя играли: Анна Маньяни, Лаура Бетти, Сильвана Мангано, ла Каллас. (Она подчеркнула этот артикль тем царским движением подбородка, который напоминал нам, что даже если бы она по-прежнему жила в пыльной турецкой деревне, она все равно оставалась бы Дивой.) И кто вспомнит, как зовут этого худого темноволосого мальчика, которого ты сделал Христом в своем Евангелии?
Видные женщины, необразованные подростки: нет ничего более странного, но и нет ничего более правдивого. В свои сорок семь лет с длинным списком фильмов и книг за плечами я оказался между наряженной как рака и окруженной ореолом славы Марией, которую приветствовали аплодисментами в любом аэропорту и встречали овацией, где бы она ни появилась, и Данило в джинсах «Levi’s», который распластался рядом с ящерицей, точно в такой же ситуации, как двадцать лет тому назад, когда в компании юного Свена, от которого пахло соломой, маками и кукурузой, я готов был впасть в экстаз на скамейке того кинотеатра под открытым небом в Кодроипо от изысканного грима и подведенных глаз Риты Хейворт, купавшейся в похвалах миллионов своих зрителей.
Я помрачнел при этом воспоминании о Фриули. Ведь вероятнее всего, подумал я, погружаясь в отчаяние, что Данило ускользнет от меня так же, как когда-то исчез Свен. Что останется от меня на земле? Череда горестей, досад и неудач. За вычетом нескольких произведений, которые составят память обо мне. С этой мыслью я поднял голову, вытер слезы, которые начали туманить мне взгляд, и спросил у Марии, готова ли она к эпизоду со смертью Апсиртоса.
