Илья Зверев - В двух километрах от Счастья
Надо убить чиновника в человеке!
Будет ли служащий называться регулятором или, может быть, оператором — рассуждать ему придется, живая душа от него потребуется. Ленин писал, что строительство коммунизма предполагает переход к воспитанию, обучению и подготовке всесторонне развитых и всесторонне подготовленных людей, людей, которые умеют все делать.
Чиновник, повторяю, не всегда сидит за канцелярским столом. Встречается он нередко и в других сферах.
И вместе с тем сколько по-настоящему творческих людей в канцеляриях на самых, что называется, исполнительных должностях. В редакцию писательской газеты пишут о многих.
А. И. Колесникова, рядовой снабженец Московского городского совнархоза, вместо того чтобы буквально выполнить резолюцию начальства и, урезав «у всех понемножку», выручить «горящий» объект, сделала по-другому. Она добровольно взвалила на себя труднейшую работу по выявлению излишков, «зажатых» запасливыми хозяйственниками. Она отважно вырвалась, как говорится, за пределы своей компетенции и получила помощь из другого совнархоза, даже из другой республики.
Мне только, повторяю, не нравится, кажется унизительной и постыдной та нотка умиления, то удивление, которое звучит в нашем голосе, когда мы говорим о вещах, казалось бы, совершенно естественных: о том, что секретарша не грубит посетителям, что делопроизводитель держит в порядке вверенные ему папки, что служащий служит делу, а не просто ходит на службу.
1963
ДА НЕ ПРОСТИТСЯ!
Три женщины, сотрудницы одного из московских институтов, принесли в «Известия» свежий номер молодежного журнала: «Прочитайте, пожалуйста, вот эту статью».
Статья была о чуткости во взаимоотношениях взрослых и детей. Называлась она «Секреты детских тетрадей». Сочинил ее И. Глан. Редакция журнала снабдила ее рубрикой «Школа и жизнь» и трогательным рисунком: хорошенькие школьники за партами. Речь шла о том, как некая учительница (имя, отчество напечатаны полностью) в некоем втором классе «Б» (номер школы тоже назван) задала ребятам сочинение на тему «Мой папа». Она сказала, чтобы писали безбоязненно, все как есть. Потому что листочки будут без подписи.
«Она хитрила, конечно, Нина Николаевна (учительница. — И. 3.).
— Я их по почерку узнаю, — сказала она.
Потом будет родительское собрание, и под честное слово, что ее не выдадут, Нина Николаевна покажет эти листки папам и мамам. Да простится ей это предательство», — пишет И. Глан.
Это только зачин, только цветики, как говорится. Но что это значит: «Да простится предательство»? Ведь у этого слова только один и беспросветно черный смысл. В «Толковом словаре» Ушакова о нем сказано: «Предать кого-то, изменить чему-то, нарушить верность». В старинном словаре Даля оно толкуется как действие «изменника, вероломца, лукавого и облыжного человека, душепродавца». Так оно и есть. И никак не иначе. И дико читать это «Да простится!», напечатанное в молодежном журнале в 1964 году.
Однако я попробую «спрятать чувства» и рассказать все спокойно.
«Гвоздем» статьи, центральной ее новеллой была история одного из маленьких авторов того сочинения (Глан назвал его имя и первую букву фамилии и настоящие имена, отчества отца и матери).
Вот что написал этот мальчик Вова: «Папа проводит свое время очень плохо. Он со мной не беседует, потому что приходит домой поздно. Он все время спит. К маме он относится плохо».
Журналист пишет, как он наткнулся на это сочинение, по его мнению неопровержимо свидетельствующее о злодействе Вовиного папы[4], как он разговорился с девятилетним автором (не называвшим себя, насколько вы помните) и увидел в его глазах «недетскую печаль». Глан, наконец, знакомит читателей с «пронзительным, не по-детски горьким откровением Вовы: „Не любит он (папа. — И. 3.) маму“».
Записав это серьезное свидетельство карапуза из второго «Б», журналист отправился к нему домой, чтобы расследовать — любит или не любит. Он почему-то полагал это своей прямой функцией.
Обстоятельства в семье оказались действительно трагическими. Мать Вовы Анна Сергеевна, инженер-химик, во время недавней аварии потеряла зрение. Чрезвычайная ситуация вдохновила гостя с блокнотом на целый каскад разнообразных и беспардонных, хотя вроде бы сочувственных, вопросов. Он допытывался, каковы у нее сейчас отношения с мужем, а под конец зачитал Вовино сочинение и попросил комментариев.
Да, Анна Сергеевна и ее мать отвечали корреспонденту доверчиво и подробно. Несчастье, конечно, огромное, в новых обстоятельствах, конечно, всем тяжело и горько. Но Вова и его сестренка с особенной и ревнивой любовью стали относиться к матери. И сочинение Вова, наверно, написал под влиянием какого-то минутного срыва. Он ведь маленький, ему не понять, каково приходится отцу! Видит, что отец редко бывает дома, видит, что тот хмур, неразговорчив, — ну и вывод! А Иван Федорович прекрасный муж и отец, просто святой человек. Он мужественно переносит беду и Аню ободряет, твердит ей: «Для меня все по-прежнему, я даже забываю, что с тобой вот такое произошло».
С тем корреспондент и ушел. А потом он написал свою статью… Вот что это за статья, судите сами.
«Отца я не видел, — пишет И. Глан, — но речь все-таки пойдет именно о нем (напротив этих строк возмущенные комментаторы написали карандашом: „Нарушение римского, и вообще любого права“)… „Как относится ко мне? (муж. — И. 3.) — как бы в раздумье повторяла Анна Сергеевна. Ее брови поднялись, она улыбнулась, и мне показалось, что за темными очками блеснули слезы. — Он говорит, что даже не замечает, что со мной произошло“. По репликам сестры и матери Анны Сергеевны я понял, что это именно так…» (Тут комментарий: «Что же „именно так“? Ее слова перевернуты корреспондентом столь хитро, что получается вместо благодарности как будто жалоба. И откуда вообще у журнала право публично обсуждать такие вопросы?!»)
И, наконец, завершение рассказа: «Не будь сочинения, малыш, может, и не пытался даже сформулировать свое отношение к семье. Но пройдет немного лет, и то, что сейчас не находит выражения, осознается, окрепнет, созреет для конфликта» (комментарий: «этого нелепого пророчества вместе с фразой „не любит он маму“ вполне достаточно, чтобы развалить семью»).
Вот что было напечатано в молодежном журнале И. Гланом и написано читательским карандашом на полях журнала…
Теперь давайте разберемся… Сперва в самом сочинении…
Итак, учительница задала второклассникам анонимное сочинение на тему «Мой папа». Хорошего тут, по-моему, мало. Ведь не у всех ребят отцы живы, не у всех они остались в семье (скажу сразу: я навел справки и выяснил, что в том втором «Б» есть ребята, которые воспитываются без отцов). Конечно, жестоко и бессмысленно задавать этим ребятишкам такого рода сочинение.
Учительница желала «воспитать папаш», но и ради этой, вполне симпатичной, цели нельзя коверкать душу детей. Слишком дорогая, совершенно несоразмерная плата за «конкретный материал» для родительского собрания — травмирование ребят, прямой сыск (сочинения анонимные, а папам вдруг известно, кто про что писал), нарушение доверия. Второклассники уже люди, а для человека такое не проходит бесследно.
И еще одно… Уже в нежном, почти младенческом возрасте закладывается мощный фундамент неуважения к сокровенным сторонам жизни, убежденность, что все на свете подлежит публичному оглашению и обсуждению. Ведь что же иное может означать прямое школьное задание — писать, как ведет себя дома, что делает, что говорит отец? И сколь нелепо создавать у девятилетнего мальчишки уверенность, что он имеет право и даже обязанность безапелляционно судить о взрослых и их взаимоотношениях, что всякое его слово (быть может, вызванное обидой на папу, отказавшегося купить вторую порцию мороженого) имеет силу обличительного документа. А ведь так оно получилось. По свидетельству журнала, именно такими «документами» предстояло оперировать на родительском собрании.
Учительница, заварившая всю эту кашу с анонимными сочинениями, оказалась прелестным юным (с виду лет семнадцати-восемнадцати) существом, наивным, добрым и безответственным. Она только что окончила педучилище, горячо любит своих второклашек, в свою очередь обожающих ее (скорее как добрую старшую подружку, чем как наставницу).
Нина Николаевна была растерянна, когда мы объяснили, какова цена ее простосердечной придумке. Чуть не плача, она повторяла, что «ничего плохого не думала, а просто хотела расшевелить тех пап, которые недопонимают». А потом еще пришел корреспондент, расспросил, похвалил («я думала, он взрослый, по этому делу диплом имеет») и все расписал по-своему («Он там сочинил, будто Вовка какой-то печальный, а он самый веселый и озорной мальчишка в классе»). Юная Нина Николаевна искренне и безутешно горевала из-за проклятой статьи, из-за Вовкиных родителей. «Это мне урок, — детским голосом повторяла она. — Больше никогда, никогда не буду верить корреспондентам».
