Эрвин Штритматтер - Лавка

Я вскрываю письмо, которое получил от Эрнсте Коллоше: картинок мало, стихи никудышные. Будь счастливый и здоровый, / Как на выгоне коровы — это на первой странице, а сзади написано следующее: Я до сей поры, однако, / Не носил такого фрака.

Этого вполне достаточно, отныне умственные способности Эрнсте вызывают у меня большие подозрения.

И вот спустя два года я отправился в Дёбен в магазин скобяных товаров за кормом для своего лобзика. Навстречу мне из-за прилавка воздвигся Эрнсте Коллоше.

— Чего вам угодно? — это он спросил у меня, девятилетнего мальчугана, который вдобавок учился с ним когда-то в одной школе. Чего уж он хотел, то ли запугать меня, то ли просто сам факт, что он намерен стать коммерсантом, напустил между нами облако тумана, и сквозь это облако Эрнсте не увидел, что перед ним стою я в коротких штанишках. Может, в скобяном магазине в задней двери тоже была дыра, сквозь которую шеф мог наблюдать за торговой деятельностью ученика? В ту пору я еще не знал, что на свете есть такие люди, которым всегда чудится, будто за ними следят глаза невидимого шефа. А вот Эрнсте Коллоше шагал с такими людьми в одном строю. Его поступки и помыслы отринули нашу сельскую жизнь с коровами дойными и яловыми, с курами — несушками и клушами, со свиньями раскормленными и тощими. Ученики-стеклодувы, возвращаясь по вечерам после работы к этой жизни, помогали отцам на бедняцких полях и в хозяйственных работах, тогда как Эрнсте Коллоше, даже придя домой, оставался в мире дебета и кредита, в мире закупочных и продажных цен; он и по праздникам не возвращался в наш воскресный мир, мир бабочек и танцевальной музыки. Отец, мать, братья, сестры, вся родня только о том и пеклись, чтобы никакое препятствие не помешало Эрнсте достичь высокого звания комирсанта.

А мне купеческая любезность Эрнсте показалась такой гадкой, что я вышел из магазина, не купив деревянную пластину, и, вернувшись домой, долго слонялся с растерянным видом, покуда дедушка не заметил мое состояние и не убедил меня, что мой лобзик справится и с планками от ящиков из-под маргарина, надо только вставить лезвие покрепче.

Планки от ящиков пользуются на селе большим спросом. Из них можно сколотить небольшой крольчатник или голубятню, можно шкафчик для инструмента и полки в угол. Распоряжается порожними ящиками моя мать. Она уступает их либо даром, либо за два гроша, в зависимости от чувств, которые внушает ей данный покупатель, чувства же в свою очередь зависят от его готовности совершать покупки.

На рождество того года, о котором я все еще продолжаю рассказывать, покупателям говорят так: «Нет, фрау Михаукен, ящиками служить не могу, они нужны нашему Эзау, он хочет выпиливать!»

Вот почему в тот вечер, когда сестра и бабусенька-полторусенька поджидают возвращения матери с дедушкой, я не примыкаю третьим участником к группе любопытных. Я не таращусь в пересыпанную снегом зимнюю тьму, я не вострю уши, как на охоте, чтобы раньше других услышать, как позвякивает постромками наш мерин. Я знай себе пилю — вжик, вжик, вжик! Моя пилка шустро вгрызается в ящик из-под маргарина, не уклоняясь от начерченных линий и стремясь уничтожить их как бы собственноручно. (Да, да, мы говорим в таких случаях собственноручно — последствия речевой ошибки: «„Персоль“ собственноручно отмоет ваше белье».)

Я выпиливаю письменный прибор для своего отца. Разве ему приходится так уж много писать в пекарне и на поле? Нет, чего нет, того нет, но мне ведь было сказано, что я должен что-то подарить отцу. Это принято в кругах, близких к Фобаху. А мать получит от меня доску для ключей. Ей, правда, такая доска без надобности, но что прикажете делать, когда образцы, присланные вместе с лобзиком год назад, требуют, чтобы я выпилил письменный прибор для красных и синих чернил, хорошенькую дощечку для ключей, а еще подставку в форме липового листка — для завтрака.

Чтобы мне не пришлось вторично возвращаться к тому периоду своей жизни, когда я занимался выпиливанием, лучше уж сразу поведать, как складывалась дальнейшая судьба предметов, изготовленных из ящичной древесины (выражаясь современным стилем). Одного из учеников на стекольном заводе я попросил раздобыть чернильницы для отцовского прибора, и частично испытал творческое удовлетворение, когда обнаружил, что чернильницы как раз входят в дырки, выпиленные мною. Я покрыл прибор мебельной морилкой и залил в чернильницы красные и синие чернила. Отец был растроган и решил опробовать новый прибор. Красные чернила пришлись ему по вкусу, и он заявил, что отныне будет писать только красными чернилами. Моя мать усомнилась, а точно ли красные чернила и есть тот живительный сок, который побуждает писать даже людей, не охочих до этого занятия. И она оказалась права. За год чернила высохли, а на следующее рождество мать взяла прибор и переставила в кукольный домик моей сестры как отхожее место на две персоны.

Да и материной дощечке для ключей довелось играть в жизни другую роль, нежели та, которая была ей уготована. Судьба предметов, созданных человеком, неотличима порой от судьбы самого человека. Творец всего сущего производит человека на свет и загоняет в пограничные регионы своего творения, ибо ему желательно, чтобы он (не творец, а человек) сам малость подзанялся творческой деятельностью, на любительском уровне, так сказать, и вот человек, оснащенный этим внутренним призванием, с трогательной наивностью вступает в так называемую действительную жизнь, не ведая, что там уже полно людей, которым позарез нужно его волеизъявление, и что властолюбцы ждут не дождутся, когда его можно будет отловить и употребить для собственных нужд.

То, что я, будучи творцом, произвел на свет в качестве доски для ключей, было использовано моей матерью для собственных нужд как вешалка, на которой она развешивала свои накладные косы и пелеринку, чтобы причесываться. По будням на этой доске висела ее воскресная коса, а в воскресенье — уже изрядно облезшая будничная коса, известная также под названием фальшивый Вильгельм.

Подставке для завтрака в большей мере удалось осуществить свое жизненное призвание. Чему были свои причины. Все без исключения фабриканты, даже помешанные на барыше главы концернов, так и норовят производить на сторонних наблюдателей, названием своей фирмы, к примеру, впечатление семейственное и патриархальное. Вдобавок они обзаводятся гербами и фирменными знаками. «Благовонное жидкое мыло фирмы Ануналетай». Монополия на маргарин принадлежала в те времена голландской фирме Ван дер Берг: Чистый Как Золото Маргарин Ван дер Берг.

Для своей сестры Маргариты я выпилил дощечку таким образом, что на ней остались только слова Золото Марга. Сестра сумела высоко оценить мою выдумку. Да, я был смекалистый паренек, а главное, был наделен даром удивляться на себя самого, и можно только поблагодарить этот мир за то, что мое удивление, когда я достаточно подрос, уступило место умеренному скепсису.

Рождественские товары, привезенные матерью и дедушкой из гродской экспедиции, криком кричат, требуя покупателей. Моя мать слышит эти крики и две ночи сидит с карандашом, надписывая цены на этих фиговинах, как их презрительно называет отец. Цены всех товаров она держит в голове, всех до единого, но жандарм приказал разметить товары, а приказ есть приказ.

Так надвигается третья ночь, которую мать проводит без сна, в бурной деятельности; она занимает под свои нужды большую хлебную полку, украшает ее съедобными игрушками и оформляет витрину на рождественский лад. Нам, детям, строжайше запрещено подсматривать за ее рождественскими хлопотами даже и в замочную скважину. Мы повинуемся. Я до сих пор терпеть не могу подсматривать в замочную скважину, и, когда разные деятели этого от меня требуют, я просто-напросто отворачиваюсь.

Три ночи подряд мать плетет рождественские сети, но вместо поплавков украшает их елочными шарами и обвешивает мишурой и золотым дождем. Наутро после третьей ночи нам дозволено перед школой полюбоваться рождественскими украшениями, что представляется мне весьма справедливым. Неужто каким-то чужим детям быть первыми и высмотреть все как есть у нас из-под носа?

В ходе дня набирает силу неотвратимый рождественский скандал между родителями:

— Пять крепостей, и при них ни одного солдата? Ты каким местом думала? — спрашивает отец. Как ветеран славной пятьдесят второй, он решительно возражает, чтобы крепости продавались без солдат.

— Это сказочные за́мки! — упорствует мать. — Не видишь, что ли, розы вдоль ограде?

— Это ты не видишь флаг на башни.

Мать пугается и несколько секунд хранит молчание. Отец тем временем охаивает кукольные домики без кукольной мебели.