Джоди Пиколт - Хрупкая душа

Марин

Адрес Джулиет Купер у меня остался с предварительных слушаний. Я знала, что она живет в Эппинге, крохотном городишке к западу от Бэнктона. И вот, едва суд закончился, я ввела улицу в своей GPS и тронулась в заданном направлении.

Час спустя я заехала в небольшой, изогнутый подковой тупичок. Дом № 22 стоял первым справа, сразу на въезде. Серая обшивка, черные ставни, красная лакированная дверь. У входа микроавтобус. Когда я позвонила, залаяла собака.

Я могла бы здесь жить. Это мог быть мой дом. В другой жизни я могла бы входить в эти двери без страха, а не подкрадываться к ним. На втором этаже могла находиться моя комната, забитая наградами за участие в конных состязаниях, школьными альбомами и прочим хламом, который родители любят оставлять на память о повзрослевших детях. Я знала бы, где лежит столовое серебро и где спрятан пылесос, я могла бы объяснить любому, как пользоваться нашим пультом.

Дверь отворилась, и я увидела перед собой Джулиет Купер. У ног ее приплясывал веселый терьер.

— Мама! — крикнула девушка из глубины дома. — Это ко мне?

— Нет, — ответила она, не сводя с меня глаз.

— Я знаю, что вы не хотите со мной разговаривать, — спешила объясниться я, — и обещаю, что уеду и больше никогда вас не потревожу. Но сначала я хочу знать, почему вы так поступили. Что во мне такого… отвратительного?

Договорив; я тут же осознала, что допустила непростительную ошибку. Если Мэйси об этом узнает, меня, вероятно, смогут арестовать. Я нарушила все указания, вывешенные на всех сайтах по поиску биологических родителей: не надо навязываться матерям. Не надо являться к ним тогда, когда это удобно вам, а не им.

— Понимаете ли, в чем дело, — продолжала я. — После тридцати пяти лет, которые я прожила без вас, вы могли бы уделить мне хотя бы пять минут.

Джулиет вышла на крыльцо и закрыла за собой дверь. Она даже не накинула куртку. За дверью продолжал лаять пес, но она не говорила ни слова.

На самом-то деле нам всем хочется одного: чтобы нас любили. Это непреодолимое желание вынуждает нас совершать самые чудовищные поступки. Взять, к примеру, Шарлотту, убежденную, что ты когда-нибудь простишь ей сказанное в суде. Или меня, приехавшую в Эппинг. По правде говоря, я обнаглела. Я знала, что приемные родители любили меня больше всех на свете, но нет же, мне этого было недостаточно. Я должна была понять, почему меня не любила больше всех на свете родная мать. И пока я это не узнаю, я не смогу полюбить себя.

— Ты очень на него похожа, — наконец сказала она.

Огорошенная, я уставилась на нее, хотя она по-прежнему отказывалась смотреть мне в глаза. Что это было — неудавшийся роман, по окончании которого мой отец бросил беременную Джулиет? А она по-прежнему его любила, зная, что их дитя живет где-то в этом мире? И это не давало ей покоя, хотя она зажила новой жизнью с новой семьей?

— Мне было шестнадцать лет, — пробормотала Джулиет. — Однажды я возвращалась из школы на велосипеде и решила срезать путь. Он вырос как из-под земли и столкнул меня на землю. Заткнул мне рот носком, задрал платье и изнасиловал. А потом избил, да так, что родители узнали меня только по одежде. Я лежала там без сознания, вся в крови, пока меня не нашли двое охотников. — Она наконец посмотрела мне в лицо. Глаза у нее горели слишком ярко, а голос звучал слишком неуверенно. — Я не могла разговаривать несколько недель. А потом, когда я немного пришла в себя, выяснилось, что я беременна. Его поймали, полицейские просили меня дать показания, но я не могла этого сделать. Я боялась еще раз увидеть его. Когда ты появилась на свет, медсестра показала мне тебя — и я сразу его узнала. Его черные волосы и голубые глаза. Его кулаки. Я была рада, что нашлась семья, которая хотела тебя воспитать, потому что мне этого вовсе не хотелось.

Она, содрогнувшись, глубоко вздохнула.

— Мне очень жаль, что это не такое воссоединение, на которое ты рассчитывала. Но когда я тебя вижу, я вспоминаю то, о чем всю жизнь старалась забыть. Поэтому я прошу тебя, — прошептала Джулиет Купер, — оставь меня в покое!

Будьте осмотрительны в своих желаниях. Я попятилась, не чувствуя под собой земли. Неудивительно, что она не хотела смотреть на меня. Неудивительно, что мое письмо ее не обрадовало. Неудивительно, что она отдала меня приемным родителям: на ее месте я поступила бы точно так же.

Хоть что-то общее у нас таки было.

Я не отрывала глаз от каменных ступенек, которые сквозь набежавшие слезы видела с трудом. На последней ступеньке я, помедлив, обернулась. Она оставалась на месте.

— Джулиет, — сказала я, — спасибо вам.

По-моему, машина поняла, куда я еду, раньше, чем я сама. Но, подъехав к белому колониальному дому, где я выросла, где ржавая ограда никак не могла обуздать пышно цветущие розы, я почувствовала, как внутри меня лопнула какая-то струна. Это здесь мои школьные альбомы хранились в шкафу. Это здесь я умела обращаться с мусоропроводом. Это здесь, в спальне на втором этаже, меня по-прежнему ждала пижама, зубная щетка и несколько свитеров — на всякий случай.

Это мой дом и мои родители.

Было почти девять вечера, стемнело. Мама, наверное, уже переоделась в халат и тапочки и ест законную порцию мороженого на сон грядущий. Папа, скорее всего, щелкает по каналам, возмущаясь, что «Гастроли антиквариата» и то больше похожи на реалити-шоу, чем «Захватывающая гонка». Я вошла без стука: дверь парадного входа здесь никогда не запирали.

— Привет, — сказала я, чтобы не испугать их внезапным появлением. — Это я.

Мама вскочила и кинулась ко мне с объятиями.

— Марин! Как ты тут оказалась?

— Проезжала неподалеку, решила зайти.

Я солгала. Я преодолела долгий путь в шестьдесят миль, чтобы оказаться здесь.

— А я думал, у тебя сейчас много забот с этим громким судом, — сказал отец. — Мы видели тебя по Си-эн-эн. Нэнси Грейс, умри от зависти…

Я улыбнулась.

— Мне… просто захотелось повидаться с вами.

— Проголодалась? — спросила мама. Через целых полминуты! Это новый рекорд.

— Да нет.

— Мороженого хочешь? — Мама словно не услышала мой ответ. — Мороженое никому не помешает.

Папа похлопал по диванной подушке, куда я и уселась, сбросив пальто. Раньше диван был другой, но я так часто на нем прыгала, что подушки сплющились, как блины. Пару лет назад мама заказала новую обшивку на всю мебель. Эти подушки были мягче, они как бы легче прощали.

— Выиграешь? — спросил отец.

— Не знаю. Заранее не угадаешь.

— А какая она женщина?

— Кто?

— Ну, эта О’Киф.

Я серьезно призадумалась, прежде чем ответить.

— Она поступает так, как считает нужным, — сказала я. — Едва ли ее можно за это осуждать.

«А я осуждала. Хотя поступала точно так же».

Наверное, чтобы по-настоящему заскучать по какому-то месту, нужно оттуда уехать. Возможно, нужно отправиться в дальние странствия, чтобы понять, как ты любишь свою отправную точку. Мама присела на диван и протянула мне миску с мороженым.

— У меня сейчас пора увлечения мятным пломбиром с шоколадной крошкой, — сказала она, и мы синхронно взялись за ложки, словно сестры-близнецы.

Родители — это не те люди, которые дали вам жизнь, а те, на которых вы хотели походить в первые годы этой жизни.

Я сидела между мамой и папой и смотрела, как незнакомые люди на экране таскают туда-сюда кресла-качалки, пыльные картины, старинные пивные кружки и тарелки клюквенного стекла. Люди и их тайные сокровища. Этим людям постоянно надо напоминать, какую ценность имеет то, что они принимают как должное.

Амелия

Я попробовала поискать информацию в Интернете, но ни на одном сайте не было сказано, как надо одеваться в суд. Но я так прикинула, что присяжные должны будут меня запомнить. Им уже пришлось выслушать целую армию смертельно скучных врачей, на фоне которых я, конечно, выделюсь.

Итак, для начала я поставила волосы торчком, закрепила лаком — и синева стала еще насыщенней. Надела ярко-красный свитер, высокие фиолетовые кеды и свои «счастливые» джинсы с дыркой на колене-, не хотелось лишний раз рисковать.

Забавно, но даже прошлой ночью родители спали раздельно. Мама осталась ночевать у тебя в палате, а мы с папой вернулись домой. Хотя Гай Букер обещал отвезти меня утром, я решила поехать с папой и притвориться, как будто меня тащат туда силком. Мы с Гаем рассудили, что мои показания нужно держать в тайне как можно дольше.

Папа, уже давший показания, теперь мог сидеть в зале суда, и в коридоре я осталась одна. Отлично. Мелко подрагивая, я стала возле женщины-бейлифа.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Волнуюсь немного, — кивнула я, и тут раздался голос Гая Буккера: «Защита вызывает Амелию О'Киф».