Кристиан Барнард - Нежелательные элементы
— Такая незадача, профессор.
— Но ведь это не так уж и важно, а? — Деон надеялся, что его слова прозвучали убедительно.
Показывать это не полагается. Так диктуют правила поведения настоящего мужчины. Тебя озарила блистательная идея, и ты трудился над ее воплощением, отрабатывая каждую мелочь, исходил кровавым потом, когда что-то не ладилось. И находил-таки решение, проверял и перепроверял. А затем кто-то в другой части света, кого тоже осенила эта идея, только раньше, появляется неизвестно откуда и обгоняет тебя на финише. И хотя твои инстинкты требуют зарычать, растерзать его, ты, словно собака в наморднике. Должен улыбаться и поздравлять его с победой.
Тот, кто умеет проигрывать достойно, нравится всем. Правда, его имя забывают очень быстро.
— Значит, мы все-таки будем продолжать, сэр? — неуверенно спросил Мулмен.
— Разумеется.
— Вот хорошо! — выпалил молодой человек и покраснел оттого, что выдал свои чувства.
Его разочарование при мысли, что он больше не будет причастен к славе нового дерзания, явно исчезло. Да и было ли оно? Возможно, что и нет. Возможно, Мулмен все время думал только о самом эксперименте и его конечной цели, а не о личной пользе, которую он мог принести.
Деон украдкой посмотрел на него, спрашивая себя: был ли я когда-нибудь таким?
И ответил: пожалуй, да. Он вспомнил, как врач-стажер сказал старшему хирургу в минуту душевного взрыва: «Игра шла краплеными картами». А Снаймен посмотрел на него этим прищуренным проницательным взглядом и ответил: «Это ведь не игра», Он настаивал: «Разве это справедливо?» Снаймен покачал головой: «Мы можем только пытаться». Он выкрикнул, ища понимания: «Чем я могу быть полезен?» И слова Снаймена, который понял: «Только вы сами можете ответить на это».
Пожалуй, я был таким, подумал Деон. Но куда же все это делось? Сострадание, возмущение, решимость облегчить участь человека, безмятежная вера, что медицине по силам и такое. Уверенность, что мне нужно только одно: возвращать здоровье искалеченным человеческим телам.
Все это было у меня, и я все это утратил.
Нет, не все. Не клевещи на себя. Я еще испытываю жалость и гнев, когда ночь наступает слишком рано. Но моя жалость уже не та чистая, ни с чем не смешанная, и моего гнева не всегда надолго хватает.
Почему?
Потому ли, что с возрастом приходит желчность и, насмотревшись на жизнь, на ее ловушки и разочарования, уже невозможно гореть энтузиазмом по частным поводам? И тем не менее ты не можешь спокойно сдаться и поэтому пытаешься хвататься за тени, кричать: «Я хочу!»; пытаешься удержать жизнь в объятиях притворной страсти, хотя и знаешь, что твоя страсть всего лишь жадность. Ты хочешь не потому, что любишь, а потому, что стремишься обладать. Ты не желаешь ничего никому уступать — ни женщину, ни собаку, ни просто похвалы своих коллег.
Когда-то ручей был прозрачен, но теперь он замутился, и я уже не вижу блестящих камушков на дне.
Деон отправился к себе в клинику, и час за часом Дженни безуспешно старалась разыскать Филиппа. Он пытался сосредоточиться на статье французских хирургов и не мог. Он вдруг замечал, что тупо смотрит в пространство, и тогда сердито бил себя по лбу, словно школьный учитель нерадивого ученика.
К концу дня раздался зуммер селектора.
— Да?
— Вам звонят, профессор. Но джентльмен не пожелал назвать себя. — В голосе Дженни слышалось неодобрение. — Он говорит, что по личному делу и что это очень важно.
Филипп. Должно быть, Филипп. Наконец-то!
— Соедините.
И сразу же в трубке раздалось:
— Деон? Что, к дьяволу, происходит? — Голос захлебывающийся и одновременно настороженный, словно говоривший то и дело оглядывался через плечо. Деон с тревогой узнал этот голос.
— Здравствуйте, Барри.
— К черту! Вы мне солгали. Все эти выдумки, что яичники нужны для опытов с гормонами. Вы понимаете, в какое положение меня поставили?
Деон отвел трубку от уха и с отвращением покосился на нее. Голос продолжал что-то яростно бормотать. Когда он наконец стих, Деон поднес трубку к уху.
— Алло, алло! — встревоженно взывал Барри.
— Успокойтесь, Барри, — сказал Деон неторопливо, растягивая слова. — Я вас слышу. А теперь вы меня выслушайте.
— Мне нечего слушать, — взвизгнул его собеседник. — Если проследят, что эти удаленные яичники, черт бы их побрал, поступали от меня, то все будет кончено. Если выяснится, что я причастен к этому, то мне конец. Вся моя практика тогда к чертовой матери…
— Послушайте! — сказал Деон резким топом.
Стенания тут же прекратились.
— Ну, ладно. Во-первых, вас ни в чем нельзя обвинить. Вы оперировали по абсолютно показанным поводам с той лишь разницей, что удаленные яичники не сжигались, а передавались мне для научных опытов. Нет. Погодите! — сердито крикнул он, чтобы предотвратить новый поток слов. — Во-вторых, проследить, что они поступали от вас, вообще невозможно. Только я знаю, откуда они, а я ничего не скажу.
Голос его собеседника сразу изменился. Теперь он захлебывался от благодарности.
— Деон, это по-настоящему благородно с вашей стороны. У меня как гора с плеч. Я места себе не находил с той минуты, когда эта проклятая газетенка… Но если вы готовы взять все на себя, так…
— И наконец, — прервал его Деон все тем же тоном, — я не понимаю, почему вы в такой панике. Они подбираются к Дэвидсу и его опытам. Вопрос о том, откуда яичники, вообще второстепенный.
Секунда испуганного молчания. Затем на другом конце провода воскликнули:
— Господи, где вы были весь день? Разве вы не знаете, что происходит?
— Что вы имеете в виду?
— Да ведь весь шум из-за этого!
— Какой шум?
— Они намерены вынести все это сегодня на заседание факультета. И главный вопрос — откуда яичники? Неужели вы не знаете, какие ходят слухи?
— Меня слухи не интересуют, — сказал Деон с не слишком убедительным пренебрежением.
Барри усмехнулся.
— А не мешало бы. Вы могли бы услышать кое-что небезынтересное для себя. — Он помолчал и вдруг спросил резко: — А вы знали, что сегодня собирают факультет?
— Да, — сказал он. И это было не совсем ложью. Как всегда, Дженни положила извещение и повестку дня ему на стол в начале недели, и, как всегда, он смял их и бросил в корзину для бумаг.
— Вы придете?
— Не знаю. Я еще не решил.
— Нет, приходите. Возглавить атаку собирается ваш шеф.
— Шеф?
— Старик Снаймен. Он потребовал специального обсуждения по этому вопросу, как по делу, представляющему особую важность для всего факультета.
— Ах, так!
Да, об этом следовало подумать.
— Вы этого не знали?
— Нет.
— Ходят слухи, что он жаждет расправиться именно с вами. Но ведь этого не может быть. Ведь так? — Голос стал умоляющим. — Он же ничего не знает?
— Это исключено.
— Так вы придете?
— Я еще не решил.
— Пожалуйста, Деон, не упоминайте мое имя.
— Не упомяну.
— Я не могу просить вас поклясться, но вы знаете, чем это обернется для меня. Ведь вы понимаете? Моя практика полетит к черту, а мне понадобилось полжизни, чтобы ее создать, у меня сын в университете… Лишь слово, одно слово… и мне останется только захудалая амбулатория где-нибудь у черта на рогах. И вы же уверяли меня…
Это хныканье начало раздражать Деона.
— Послушайте, я же сказал, что от меня никто ничего не узнает. Вам этого мало?
— А что, если они пустят в ход нажим? — В голосе опять зазвучал страх.
— Да перестаньте же!
В трубке воцарилось обиженное молчание.
— Барри, я обычно держу свои обещания. И потом, даже о моем участии не станет известно. Профессор Дэвидс — единственный, кто знает о нем, а он будет молчать.
— Это цветной-то? — скептически спросил Барри.
— Да, цветной! — отрезал Деон. — И позвольте мне сказать вам кое-что еще, друг мой. По сравнению с этим цветным вы просто дерьмо.
Секунду он с угрюмым удовольствием слушал вопли негодования на том конце провода.
— До свидания, Барри, — сказал он негромко и положил трубку.
И тут же понял, что разделаться с этой историей так же просто и окончательно ему не удастся.
Снаймен.
Да, об этом надо подумать. Неужели этот насмерть перепуганный ублюдок не ошибается и старик что-то разведал? Как он сказал в тот день, когда они окончательно разругались? «У меня есть свои источники информации».
Деон сидел неподвижно, откинув голову, точно вслушивался в тишину, и, прижав палец к губам, будто говорил себе: «Т-с-с!»
Снаймен охотится на него. И это его оружие? Что он слышал? Что он знает? О чем догадывается?
Собрания обычно назначаются на середину дня. Время еще есть. Но прежде надо решить, идти ли ему. Благоразумно ли это? Ведь стоит ему рассердиться, он не смолчит. Но будет ли это наиболее полезным для Филиппа? Ведь он твердо решил остаться за кулисами. Добьется он чего-нибудь, если открыто ринется в бой?
