Борис Хазанов - Пока с безмолвной девой
Задержанный был вынужден согласиться.
«Вы, стало быть, хотели покончить жизнь самоубийством?»
Аркадий Михайлович пробормотал что-то насчёт минуты слабости; начальник его перебил:
«Вы покушались на самоубийство. А за незаконное хранение оружия знаете что бывает? Между прочим, — заметил он, — стреляться тоже надо умеючи». — «Но ведь я, кажется, попал?» — возразил Аркадий Михайлович.
«Ладно, — сказал начальник, — попал, не попал, не наше дело. Пиши протокол, пускай распишется».
Подумать только, как много времени занял пограничный контроль! Давно уже сгустилась тьма, тусклая лампочка над крыльцом таможни освещала ступени, где-то над кровлей поник невидимый флаг. Ночь была бездыханной, гниловато-тёплой, беззвёздной. Странник, босой, в длинной белой рубахе, стоял перед домом.
На крыльцо высыпал весь персонал. Стоял дежурный офицер, тот, кто встречал приезжего. С гармонью через плечо, в мундире и галифе стоял белобрысый таможенник Иванов, стояли другие. Вышел и стал между расступившимися подчинёнными капитан, начальник таможни. Воздвиглась дородно-величественная старшая лейтенантша, сложив руки на форменной юбке, и где-то между провожающими поместилась баба-карлица с неблагозвучной фамилией Собакина.
Теперь, после завершения ведомственных процедур и формальностей, незачем было проявлять строгость и выдерживать официальный тон, все были настроены дружелюбно, с лаской и сочувствием смотрели на профессора, все желали ему счастливого пути.
«Прощайте и вы, — молвил странник, — не поминайте лихом».
Иванов заиграл на гармони прощальный торжественный марш, дежурный подошёл к рукоятке шлагбаума, заскрежетал ржавый механизм, и полосатая преграда медленно поднялась перед уходящим. Белая рубаха растворилась в ночи, в густой чаще леса.
Horologium Dei[42]
В нашем мимолётном знакомстве — ибо мы больше не виделись, говорят, гроссмейстер сгорел в своей мастерской, погибла и сторожиха, — в нашем знакомстве главным были, конечно, не его разглагольствованья, да и запомнилась мне из всего, что он изрекал, дай Бог половина. Главное, на чём я настаиваю, — что бы там ни подумали, — встреча эта мною отнюдь не вымышлена. Некоторые авторы рассказывают весьма тривиальные истории, а выглядит это так, словно речь идёт о чём-то необыкновенном. Другие сочиняют небылицы, но стараются выдать их за подлинные происшествия. Чего доброго, читатель примет и меня самого за вымышленное лицо. Так что не имеет значения, как меня зовут. Если я что-то добавил, то исключительно ради связности, дабы внести в это хаотическое приключение хоть какую-то последовательность.
Чемодан и рюкзак упакованы, лыжи с ботинками стоят в углу. Как большинство смертных, я тяну лямку; как большинство, ненавижу свою работу, вскакивание на рассвете, торопливый завтрак, поглядыванье на часы, эту вечную зависимость от минутной стрелки, рабство у круглолицего дьявола. Завтра утром, в первый день отпуска, я отправляюсь за город, на пустующую дачу моих друзей.
Ибо мы рождены для иного поприща!
Кажется, я был единственный, кто сошёл с поезда на безлюдном полустанке, двери захлопнулись, электричка неслышно двинулась навстречу пылающему зелёному глазу, последний вагон растворился во мгле. Всё слилось кругом в серой белизне; часы на столбе, полузасыпанные снегом, показывали невероятное время; призрачная фигура в платке, в зипуне и валенках сгребала снег с платформы. Дачник присел на скамью, чтобы снять городскую обувь, сунул ноги в лыжные ботинки. Несколько минут спустя он полушагал, полускользил вдоль дороги, с брезентовым мешком за спиной, равномерно переставляя палки, везя за собой санки с чемоданом.
Я взошёл на засыпанное снегом крыльцо и отомкнул висячий замок. В доме было холодней, чем снаружи. На кухне постояльца ожидали совок для выгребания золы, щепа и газеты для растопки; в кладовой запас дров, в большой комнате стол, поставец, старая, но исправная пишущая машинка, заправленная керосиновая лампа на случай перебоев с током, за пёстрой занавеской широкая деревянная кровать. Подтянул кверху гирьку стенных часов-ходиков, маятник покачался и остановился. Мои часы, как оказалось, тоже стояли.
Дрова трещали в печке. Чайник кипел на плите. Восхитительное сознание, что не надо никуда спешить, восхитительное чувство свободы, покоя и одиночества завладели душою странника. Таково было вступление; первая пришедшая в голову фраза. И правда: наконец-то я принадлежал самому себе.
У меня никого нет. Долгое время женщина, с которой я был связан, сражалась с соперницей. Клятвы, слёзы, выяснение отношений, ухищрения постельной техники — всё было пущено в ход, все средства вплоть до обмана, до мнимой беременности. В конце концов на меня махнули рукой. Было ясно, что мною владеет иная страсть. Я остался один, каким и был, в сущности, всю свою жизнь.
Две причины объясняют, почему до сих пор мною не создано ничего, кроме вороха заготовок: во-первых, как уже сказано, не было времени засесть по-настоящему за работу. Я мечтал о карьере ночного сторожа на каком-нибудь складе, который не соблазнит никакого грабителя, о месте библиотекаря в библиотеке, где не бывает посетителей, мечтал запереться от всех, скрыться, удрать куда-нибудь подальше, вести полунищее вольное существование в тёплых краях, спать днём, проводить ночи за письменным столом. Но есть и другая, более важная причина, она коренится в природе моего замысла. Я не хотел быть писателем как все. Я должен был выдать нечто великое и небывалое. Не роман, не драму, не эпос, но что-то такое, что было бы всем сразу и ничем в отдельности, и объединялось бы общей идеей. Если хотите, великий синтез — итог нашего времени.
Пока что моё творение, как плод в материнской утробе, шевелится в моей голове, но дайте срок, думал я, дайте только срок! В горнице стало тепло. Всё ещё длилось позднее утро; закусив из своих припасов, напившись чаю, я собрался было приступить к делу, разложил бумаги и прочее, но не мог преодолеть сонливость — действие деревенского воздуха. Кровать, словно любовница, приняла меня в свои объятия.
Сказанное, не правда ли, выглядит вполне правдоподобно. Удастся ли мне убедить читателя, что и дальнейшее — чистая правда? Некоторые писатели, рассказывая о самой что ни на есть реальной жизни, хотят внушить читателю, что речь идёт о чём-то сверхъестественном. Другие — наоборот. Мне приснился звон будильника. Потом оказалось, что это огромные часы бьют на вокзальной башне. Надо было спешить, я втиснулся в автобус, вместе с толпой штурмовал вагон метро; в поезде, в чёрном туннеле, среди мелькающих огней, мне пришла в голову простая мысль, куда это я несусь, подумал я, ведь у меня отпуск. Сейчас будет остановка, я вылезу, вернусь на вокзал и поеду на дачу. Но поезд по-прежнему мчался, не снижая скорости, вагон шатался, в чёрных окнах смутно виднелись лики усталых пассажиров, летели тусклые огни, постукивало, посвистывало, и когда я открыл глаза, кровать всё ещё раскачивалась; я поднёс к глазам руку с часами, забыв, что они не ходят; белый, бездыханный день цепенел за окошком.
Я всё ещё не мог привести себя в форму; на другой день с утра вяло тюкал на машинке, взялся было писать пером, набросал несколько фраз. Наконец, оделся, но на лыжи становиться не стал. Погода прояснилась, небо голубело, был лёгкий мороз. Снег поскрипывал под ногами. Мне никто не встретился на дороге, я подумывал о том, чтобы проехать две-три остановки до большой станции, где надеялся отыскать мастерскую. Но, не дойдя немного до железной дороги, увидел лачужку с железной трубой и вывеской.
Там висел прейскурант, висела табличка Курить воспрещается и было жарко от раскалённой печурки. За прилавком сидел неопрятный человек с папиросой. Посетитель стянул с головы меховую шапку, снял с руки часы и протянул мастеру. Часовщик отложил тлеющую папиросу, отколупнул крышку крохотной отвёрткой, вставил в глаз окуляр.
Значит, заметил я, курить всё-таки можно?
Часовщик положил окуляр на прилавок, сунул окурок в рот и сказал наставительно:
«Кому можно, а кому нельзя. Часы в порядке».
«Как это в порядке, вы же видите, что они показывают».
«Вижу».
«Они не идут!»
«Что ж я могу поделать. Я же вам сказал: механизм в порядке».
«Может быть, стрелки?»
«И стрелки в порядке».
Он взглянул на часы на стене и перевёл стрелки моих часов.
«Видите, они прекрасно двигаются». Я спросил, сколько я ему должен.
«За что?»
Может, мне лучше обратиться в… э?
«Валяйте».
Чудный день, пьянящий воздух. Пришлось довольно долго ждать на платформе: большая часть поездов здесь не останавливается.
Сойдя с электрички, путешественник перешёл через путь по эстакаде и довольно быстро, на улице, ведущей от вокзала, отыскал часовую мастерскую. Здесь ожидало несколько заказчиков, мастера ушли обедать. Бодро тикали и постукивали часы на полках, на стенах, висели плакаты:
