Гений - Слаповский Алексей Иванович
Тюрин понял, что ему предлагают достать пистолет и наставить его на этих людей. Но, наставив, ведь придется, пожалуй, и выстрелить. А он никогда еще в людей не стрелял. И, пожалуй, не сумеет этого сделать.
– Товариш лейтенант, прокиньтеся! – родным языком напомнила Арина о Родине.
Но Дима, отстегнув кобуру, никак не мог достать пистолет. Тогда Арина бросилась к нему, выхватила пистолет и направила на Аркадия и Нину.
– Быстро туда! – кивнула она на вагончик.
– А не пойдем, что сделаешь? Неужели выстрелишь? – спросил Аркадий.
– Нина подумала, что эта девушка может выстрелить, – сказала Нина. – И попадет. И убьет. И будет даже гордиться. А потом, через много лет, когда жизнь ее сложится и будут у нее муж и сын, ее встретит красивый молодой мужчина и скажет: здравствуйте, помните, как вы убили моих маму и папу? Что, если и я убью папу и маму вашего сына? И тогда она зарыдает и проклянет себя, но будет уже поздно.
– Не зарыдаю! – гарантировала Арина, опытным движением сняла пистолет с предохранителя и опять наставила на мужа с женой. – Считаю до трех и стреляю – клянусь!
И тут Тюрин сделал то, чему потом сам удивлялся. Главное, сделал не думая, будто не он сам, а что-то его толкнуло, но это что-то было не сомневающимся, оно было чем-то, что сильнее всего на свете. Он вырвал из рук Арины пистолет (та держала его обеими руками, как в американском боевике, – чтобы без промаха), грубо сказал:
– Кончать дурить, студентка! Марш в вагончик и ложись спать, время позднее! А вы – до свидания! Быстро.
– Спасибо, – сказала Нина.
– Быстро, кому говорят!
– Может… – Нина протянула один из конвертов.
– Да что ж вы! Мне, что ли, в вас стрелять теперь?
И Аркадий с Ниной ушли в ночь.
Арина, вздернув голову, направилась в вагончик, но на крыльце ноги ее вдруг подкосились, она села на ступеньку, обхватив руками коленки, и заплакала. Громко и бурно, по-девчоночьи. Сквозь плач выговаривала:
– За что вы меня так… Какая я вам… студентка?
Казалось, ее больше всего обидело именно то, что назвали студенткой. Может, увидела в этом глубокую правду, что живет она давно уже взрослой женщиной, со взрослым умом и взрослой горечью, а на самом деле даже не студентка, а совсем еще девочка, за которой не бегают мальчики, а подруги не дружат с ней из-за ее язвительности, которую она и сама бы рада усмирить, но уже не может, найдя в ней себе защиту. Да еще обидная склонность к тому, чтобы против своей воли влюбляться в тупых идиотов, как этот вот лейтенант, к которому ее потянуло с первого взгляда, потянуло постыдно, физиологично – кожа мурашками покрывается, когда он случайно касается ее, и она злится на себя, но пока не может с собой справиться.
– Хватит, – сказал Дима, садясь рядом и обнимая ее за плечи. – Ерунда это все. Ну, прости. Ты хорошая. Просто не надо с ума сходить.
– Вы никак не поймете… – не могла успокоиться Арина. – Живете и нашим, и нашим… А идет война… И надо определиться…
– Всё, всё, всё, – тихо говорил Дима, поглаживая пальцами выступающие косточки ее худенького плеча. И такая нежность его вдруг охватила, будто гладил он, став в два раза взрослее, свою обиженную дочь. Тут Арина, словно почувствовав это, повернулась и припала лицом к его груди, спряталась там.
Плакала еще, потом стихла, обнимая Диму.
Подняла лицо с сияющими от влаги глазами:
– Тебе смешно, да?
– Дурочка, – ответил Дима и поцеловал ее в губы, соленые от слез.
Арина застонала и обхватила его слабыми своими руками с такой силой, что Диме даже стало больно, но ему эта боль была приятна.
А Нина и Аркадий молча шли к границе, огибая кордоны и посты. Машину Нина решила забрать после.
Вдруг она остановилась, спросила, не глядя:
– Может, тебе выручить кого надо?
– Анфиса позвонила, сказала, что ее муж в подвале запер, – честно сказал Аркадий, слегка только напутав: это он звонил Анфисе. Но напутал без умысла, он действительно забыл, кто кому звонил.
– И ты ее отпереть хотел?
– Вроде того. Ты только не думай, у нас с ней ничего нет. Просто… Учились вместе, друзья… На самом деле, не мое дело, они муж и жена, разберутся.
– Вот именно.
И они опять пошли.
Перед самым домом Аркадий встал, взял Нину за плечи и сказал:
– Нин, ты даже не представляешь, как я тебя люблю.
– Да ладно тебе, – сказала Нина, думая, что это у них на всю жизнь: он будет ее любить, а она будет сомневаться.
Марина сидела в машине с открытой дверцей возле могилы Максима, которая была с краю, у самой кладбищенской ограды, и тихо говорила, раскачиваясь и закрыв глаза:
– Ну, и что теперь? То есть ради чего? А никто не знает. Кого я спрашиваю тогда? А о чем? Говорю, сама не понимаю чего. Ну, и молчала бы. Да я и так молчу. Это разве разговор? Это не разговор, а так. Слышишь, ночь вокруг? Тихо. И я тоже никому не мешаю. Разве я кому мешаю? А о чем тогда вопрос? Ну, и ничего тогда. А кто что? Никто ничего. Все молчат. Все спокойно. А если нет, я разберусь. Эх, вы, глупые люди. Вы это знаете? Вы глупые. И я тоже. Никто не спорит. Вы скажите мне главное. Сейчас спрошу. Вот, спросила. Откуда я знаю что, вам видней. Или тебе.
Так, бессвязно бормоча, она и задремала, и заснула, и спала крепко, хоть и сидя, пока ее не разбудили выстрелы, раздавшиеся со стороны Грежина.
Глава 32
Свiй разум май i людей питай
[54]
Содержание этой главы вполне отражает содержание того времени, которое в значительной степени состояло из слухов. Слухи питали средства массовой информации, те передавали их населению, а население одобряло, негодовало или оставалось равнодушным. Касалось это и России, и Украины, и, конечно, всего мира в целом. Никогда до этого на людей не обрушивалось столько информации, причем часто информации недостоверной; некоторые пытались в ней разобраться, многие верили тому, что последнее услышали, а большинство перестало обращать на нее внимание.
Итак, по слухам, до сих пор не подтвержденным, но и не опровергнутым, в Киеве и в Москве будто бы одновременно состоялось два экстренных совещания.
О составе участников историки спорят до сих пор, сходясь в одном: это были первые лица обоих государств.
В Москве, узнав о грежинских событиях, якобы обсуждали, по утверждению одних историков, возможность прямого военного вмешательства. Им возражали те, кто, на основании косвенных документов и устных воспоминаний, считали, что речь идет о вмешательстве тоже прямом, но гуманитарном. Есть исследователи, убежденные, что ни военное, ни гуманитарное вмешательство не обсуждалось вообще, все свелось к единодушному одобрению уже принятых кем-то решений.
Не вмешиваясь в эти споры, отметим лишь один непреложный факт, зафиксированный всеми СМИ того времени: после совещания, независимо от того, что на нем обсуждалось и было ли оно вообще, пресс-секретарь сделал заявление о том, что президент может воспользоваться возможностью применения силы за рубежом как своим неотъемлемым конституционным правом. Подразумевалось, что это заявление имело цель остудить чрезмерно воинственную обстановку.
О совещании в Киеве известно тоже больше по дошедшим слухам, поскольку его предполагаемые участники, многие из которых еще живы, хранят молчание, равно как и их оставшиеся в живых бывшие московские коллеги.
Будто бы велись жаркие споры о том, что делать в связи с грежинским прецедентом, выбиралась оптимальная тактика – жесткая и одновременно миролюбивая.
Неоспоримо одно: сразу после совещания Рада приняла закон о доступе на территорию Украины иностранных войск, который практически сразу же был одобрен украинским президентом. Естественно, этот исторический акт тоже трактовался авторами как антивоенный.
Если б был на этих совещаниях, представим на минуту, наш Евгений, что он мог бы сказать этим людям?
