Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Но вдали уже показалась Анна Федотовна. Она шла быстро, чуть не бегом, широко раздвигая коленями длинную юбку, покрывавшую ее сапоги почти донизу, и уже издали улыбалась Василию.
– Здравствуй, здравствуй, охотничек! – заговорила она с совсем родственной приязнью, лаская Василия теплом своих темных глаз. – А я как чуяла, что тебя как раз сегодня надо ждать… Что ж ты у порога-то? А-а, небось хаты нашей испугался!.. А мамка вот твоя жила, ничего. Тогда совсем тесно было, наше семейство не маленькое, мамка, да еще одна вакуированная с двумя дитями, однако – помещались… Но ты не печалься, – ободряюще улыбнулась она. – Я тебя хорошо определю, я уже договорилась тут с одной. Она мне родня, двоюродная племянница. Можешь и у меня, конешно, но только тебе не понравится, старик наш сейчас дюже болеет, ночью как раскряхтится, расстонется – конца нет… А у Ксени просторно, дом чистый, с полами, кровать пружинная. Живет одна, тебе у ней никакой помехи не будет. Когда схотел – встал, когда схотел – ушел, пришел. А ее и дома вовсе не бывает, цельный день на ферме. Уходит затемно; уж ночь – она всё там… Заодно со своим она и тебе сготовит, и рубаху простирнет. Баба она проворная, ловкая. У нее и банька за огородом, над прудом, захотишь – завсегда попариться можно. Парная банька – она для человека великая вещь, все болезни гонит и для души удовольствие…
Радость, что Василий в селе, так и лилась из Анны Федотовны. Скорое ее многословие было тоже от нее. Почему уж мог так ее радовать приезд Василия? Ответа он в себе не отыскивал, спрашивать было неловко, и он только молча, про себя удивлялся.
– Пойдем, она сегодня дома, отпросилась хлебы испечь. Видишь, как хорошо получается: ты вот – и она как раз дома. А так ее и не захватишь, больно уж она занятая. Должно, завфермой назначат. У начальства она на примете, в районной газете нашей надысь ей похвалу пропечатали. Тогда и вовсе будет возля коров своих безотлучно пропадать…
Перешли просторную, покрытую короткой травой улицу к противоположному порядку изб. Как во всех степных селах, они стояли с длинными промежутками от одной до другой, и все были такие же, как дом Анны Федотовны. Кое-где на травяном войлоке перед избами копошились детишки, копали щепочками, черенками поломанных алюминиевых ложек землю. Редко у кого была кукла или деревянная колясочка, всё больше игрушками были различные стекляшки, щепочки, что-нибудь негодное из домашней утвари.
Серединою улицы тащилась подвода, запряженная парой волов. Женщина в платке, зеленой стеганке подгоняла их длинной хворостиной; еще три женщины сидели за ее спиной на досках, свесив ноги в грязных сапогах; лежала какая-то кладь.
– А мужчин у вас тут совсем не видно, – сказал Василий, оторвавшись взглядом от проезжающей мимо подводы.
– И-и, милый, – протянула Анна Федотовна, сразу делаясь горестной, – у нас хоть с десяток инвалидами пришли, а ты по другим деревням глянь – совсем никого. Как жить-то дальше будем, я и не знаю… Хоть бы часть какую воинскую на отдых нам в район поставили, глядишь, не все бы наши девки в холостячках пооставались. А то ведь совсем не за кого им тут выходить, в город на стройки рвутся, на торф вербуются, – може, там, повезет, не замуж возьмут, так хоть дитя себе заиметь…
Дом Ксении стоял, отступя от общего порядка в глубину; огород ее делился на две части: перед домом и за домом; от задней межи с бревенчатой банькой сразу же круто падал склон в лощину с небольшим, овалом вытянутым прудом. Дом был только что ровней, поухоженней, а величиной – такой же. Но внутри, правда, было хорошо: сплошной пол из широких крашеных досок, даже с глянцем, на стенах – картинки, портреты, отрывной календарь; висячая керосиновая лампа с эмалированным абажуром над кухонным столом; широкая кровать с блестящими грядушками; свежебеленая печь. Запечье с еще одной кроватью прикрыто ситцевой занавеской во всю высоту комнаты, от потолка до пола. Посуда – миски, чугунки на лавке у печи – чистая, незапущенная, сама лавка – добела выскоблена ножом. А лавка, посуда, печь, как нагляделся Василий в своих военных скитаниях, – всегда самая верная характеристика хозяйке, точный ответ – какая она: аккуратная, чистая или неряха, распустёха, что не только что посуду – рук своих никогда не моет, может есть из того же чугунка, в каком поросенка кормит, и гостю или постояльцу так же подать.
Ксения, когда Анна Федотовна открыла в избу дверь, стояла к ней спиной, нагнувшись, деревянной лопатой вынимала из темной глубины печи последний каравай хлеба. Полдюжины других таких же караваев лежали на кухонном столе на льняном, расшитом по концам красными узорами полотенце, испуская легкий прозрачный парок. Вся изба была напитана густым ржаным духом, сладостно-смачно, до слюней во рту, ударившим Василию в лицо и в самую глубь его желудка. Взгляд его приметил в меру широкие бедра Ксении под тугой суконной юбкой, длинные прямые ноги в плотных, кофейного цвета, чулках, красиво суженные у щиколоток. Таким бы ногам быть в хороших легких туфельках, чтоб еще лучше была видна плавность их линий, изящная женственная полнота колен и икр, благородная тонкость внизу, на переходе к узким, удлиненным стопам, но были они не в туфельках, а в грубых рабочих ботинках из пупырчатой свиной кожи, зашнурованных сыромятными ремешками.
Ксения поспешно отнесла на стол горячий каравай, обернулась. Блеснули ясные глаза. Лицо ее, загорелое только в середине – щеки, нос, переносица, подбородок – и белое там, где кожу закрывал постоянно носимый платок – возле ушей, на лбу, – было моложаво. Да и возраст ее был еще молодой: лет двадцати шести, семи, не больше. Высокая, статная. Вязаная кофточка не сходилась верхними пуговицами на ее крупной груди. Сложение и весь ее облик явно были у нее не местные; крестьянские девки и бабы здешних мест – степнячки, с татарской кровью, доставшейся в давние исторические времена ногайских набегов, мамаевых полчищ, проходивших здешними дорогами, все больше приземисты, широки; как перевалит за двадцать – даже незамужних, нерожалых начинает непременно разносить в бедрах и всем телом вширь. Скулы – расставленные, выпирающие, прорези глаз – с монгольским овалом, носы – короткие, плосковатые, как бы слегка раздавленные посередине. А у Ксении ничего этого не было в ее удлиненном, с высоким лбом, лице. И глаза – не карие, не монгольские, а серые, чисто русские, с той нежной голубизной, что можно узреть только на полях цветущего льна.
– Во, Вася, как тебя Ксюша привечает, – не как-нибудь, а караваюшкой! Да прям с пылу, с жару… Сольца у хозяйки тоже найдется, стало быть – хлеб да соль, гостюшка дорогой… – громко, не только для Василия, но и для Ксении произнесла Анна Федотовна, ступая через порог. – А дух-то хорош! – втянула она в себя воздух. Оборотилась к столу с караваями, оглядела их строй. – Это вам и с Василием не поесть… Чтой-то так много настряпала?
– Долг отдать надо…
– Ну, знакомься, вот, значит, это и есть Василий, Ольги Никаноровны сынок… Скрозь всю войну прошел, и в Польше побыл, и в Германии, а жив остался… Счастье-то какое Ольге Никаноровне! Да уж и то сказать – по заслуге ей. Как она его ждала, как о нем горевала, помнишь? Единственный ведь сынок…
Взгляд Ксении на миг скользнул по Василию, блеснул любопытством. Еще он увидел в нем какое-то затаенное смущение, непонятную неловкость. Анна Федотовна, похоже, тоже испытывала что-то подобное, почему и говорила не останавливаясь, бойко.
– Не, не, спасибо, сидеть некогда, – отмахнулась она от табуретки, которую поставила перед ней Ксения. – Я ведь с работы сорвалась, нынче на току у веялки, бечь туда надо, а то завтоком заругает… Ну вот, Василий, тебе и жилье, и хозяйка, вы уж тут сами, без меня, договаривайтесь… А за ружьем ты попозже заходи, когда совсем свечереет, Колька раньше не приходит… Хорош у тебя хлеб, Ксень, какой всходистый! Должно, закваска добрая. Надо у тебя взять, испробовать, у меня так-то не всходят. Дашь?
– А чего ж, заходи, как надумаешь тесто ставить.
– Ты на весь день отпросилась?
– Ты что, кто ж на весь пустит… Сейчас пойду, к вечерней дойке. Не управятся без меня.
– Ну, бывайте! – Анна Федотовна кивнула Василию, прощаясь, закрыла за собой дверь.
Тут уж и Василий испытал неловкость, оставшись один на один с Ксенией. Знал бы, что она такая молодая, хороша лицом, фигурой, не пошел бы сюда. Но теперь что было делать, не бежать же из избы, это получился бы для него уже совсем срам, совсем бы не по-мужски.
А Ксения уже освоилась.
– Вешай шинель-то… Хоть вот сюда, где мой ватник. Да садись, не торчи, дай ногам передых. Чтой-то ты робкий такой, как же ты Берлин брал? – пошутила она и уже в открытую, прямо посмотрела на Василия. Ее длинные ресницы сделали взмах – точно вспорхнули две бабочки, а из-под них в лицо Василия так и плеснулся искристый свет.
– Я его не брал, его другие брали, – ответил Василий, чувствуя – надо бы тоже шуткой, да в своей скованности не находя нужных слов.
