Виктор Пронин - Падай, ты убит!

В Одинцове самыми буйными собачьими свадьбами почему-то стали именно январские, к концу месяца все кобели знали Шихина и в лицо, и по запаху, перестали лаять на него и опасаться, принимая за своего сотоварища по несчастью, который кружит с единственной заветной мечтой сунуть нос под хвост голодной изнасилованной сучке. Убедившись, что Шамана среди гульбища нет, Шихин уходил, провожаемый жалостливыми взглядами более удачливых кобелей. А может, они завидовали ему, видя, что у него есть силы уйти, а у них таких сил нет, природа закабалила их, привязав к вывалянной в подтаявших лужах собачонке. А на следующую ночь Шихин снова полуголый торчал из форточки, вглядываясь в клубящуюся между домами свадьбу.

Так продолжалось, пока сосед однажды не сжалился над Шихиным и не рассказал, что Шамана давно уже нет в живых. Убийцу не назвал. И правильно сделал. А то сидеть в сейчас Шихину за колючей проволокой, хотя нет, его бы уже выпустили. Но, скорее всего, на волю вышел бы совсем другой человек. А так — для всех нас сохранился Шихин.

Если, конечно, мы признаем, что он сохранился.

21

Что еще сказать напоследок, чем позабавить терпеливого читателя и наградить его за преданность и послушание? Собственно, уставшие могут захлопнуть рукопись, ничего нового они уже не узнают, разве что заглянут в будущее — каково там Шихину, его друзьям, каково всем нам...

От дубовой рощи, где однажды летним утром раздались два выстрела, мало что осталось. Выстроены новые дома, архитектура которых ныне беспощадно осуждена общественностью, проложена дорога, возведен не то дом отдыха, не то дом с еще более важными целями, во всяком случае забор высок и добротен. Вывески на воротах нет, а по номерам черных машин, которые приезжают из Москвы, Автор все установил, но, к сожалению, поделиться своими знаниями не может, поскольку это отразится на государственной безопасности. Да-да, ребята, не смейтесь, не улыбайтесь. И даже соблазнительные юные мордашки, которые иногда мелькают за окнами длинных машин, не должны нас сбивать с толку. Несмотря на то, что заведение очень серьезное и предметом для шуток быть не может, в нем, как и везде, обитают живые люди, почти как мы с вами.

Дубы, у которых стояли в предутреннем тумане Ююкин и Ошеверов, от бесконечных траншей, вырытых прямо по их корням, засохли, но выглядят внушительно. Как знать, не найдутся ли еще желающие стреляться, не найдутся ли люди, которым станет тесно на одной земле! И дай Бог, чтобы кто-то выковырял свинцовые вкладыши из патронов. А может быть, лучше, если кабаньи пули останутся в патронах? Все-таки в стране идет мощная волна нравственного очищения... Не знаю, не знаю...

Игореша Ююкин вышел на пенсию. Полюбил кроссворды, решает их с необыкновенной сноровкой, невольно даже напрашивается мысль, что всю жизнь он занимался не тем, оттого и в нехорошие дела ударился. Временами дело доходит до полной невероятности — он сам начинает составлять кроссворды и, порывшись неделю-вторую во всевозможных справочниках, словарях и атласах, заполняет все клетки, переписывает начисто и посылает в «Вечерку». Тут вы уже совсем можете не поверить — несколько раз его кроссворды печатали и присылали по десятке. Сойдясь с другими, он узнал, что в «Огоньке» за кроссворд платят сорок рублей, но пробиться туда почти невозможно — штатные сотрудники перекрыли все подступы. Когда звонят кроссвордисты и рассказывают о кознях коллег, о том, кто, как, какими запретными путями проник на страницы того или иного издания, Игореша очень волнуется, иногда до того распереживается, что заснуть не может, и надо же, именно в бессонные, возбужденные ночи и удается ему создавать наиболее талантливые кроссворды с такими, например, словами, как Доплер, цефеида, плюрализм и или даже Мандриковка. Вы что-нибудь подобное слышали? Невероятно! Но не все, конечно, ценят — завистники! Алчные пиявки, присосавшиеся к редакционному корыту! А сами ничего не могут, доходят то того, что вписывают название кратера на Луне! Чушь! Конечно, это кратер Ломоносова! Встретился Шихин однажды с Игорешей, в подземном переходе столкнулись, на площади Пушкина. Поздоровались, руки пожали, очень мило побеседовали. Игореша тут же заторопился рассказать о своих неудачах, об успехах Селены, очень заинтересовался, кто ныне где, кем, с кем... А Шихин спешил, ему уже выписали пропуск в редакцию — он написал потрясающий судебный очерк о том, как человека продержали в тюрьме под следствием четыре года, обвиняя в хищении двадцати миллионов рублей, а потом отпустили за отсутствием состава преступления, и этот человек, разбитый, уничтоженный, безнадежно больной, хотел одного — восстановления доброго имени. А редакция трусила, опасалась, ждала каких-то разрешений, Шихин настаивал... Ну и так далее — обычное дело.

Селена, как и прежде, ходит в желтых бархатных штанах, может быть, даже в тех же самых, в которых когда-то молодой приезжала к Шихину в гости. Она посвятила себя оформлению витрин в овощных магазинах и гастрономах. Это дает ей возможность без очереди, прямо из директорского подвала перехватить колбасы, иногда возвращается домой с дареной капустой или свеклой. Кроме того, она подрядилась читать лекции — резко осуждает американский империализм за несговорчивость в прекращении испытаний атомного оружия, выступает против использования черных дыр в военных целях, приветствует движение сторонников мира и неустанно призывает слушателей не жалеть усилий для поддержания экологического баланса на планете.

Федулову повезло — десять лет работы на поприще канализационного устройства ему зачли в подземный стаж, и пятидесяти лет он вышел на пенсию. Однако отдыхать не собирается, много работает — срисовывает картины Шишкина, Васнецова, частенько изображает «Незнакомку» Крамского, а уж когда вдохновение подопрет так, что спасу нет — на «Трех богатырей» руку поднимает. И получается. А что? Вполне. Жена, не ожидая, пока краска высохнет, несет федуловское творение на работу и вывешивает в курилке, в противопожарном уголке, между мужским и женским туалетами. И скромненько так прикрепляет бумажку с ценой. Когда десятку запросит, когда на четвертную замахнется, однажды даже полсотни удалось отхватить — рама больно дорого обошлась. Ну что, повисит, повисит картина неделю-вторую, глядишь: у кого-то душа и дрогнет, к прекрасному потянется — на подарок ли подслеповатой бабушке, или еще кому. А Федулова уж тут как тут, новую вывешивает, поскольку начальство запретило выставлять сразу несколько картин — не базар, дескать, нечего торжище устраивать в храме науки. Приходится в Измайловский парк ездить, но для Измайлова Федулов цветы рисует. Обожает ландыши. Изображать их проще, и, опять же, берут ландыши охотнее, у многих с ними воспоминания о молодости связаны. Старушки в основном берут, рано располневшие женщины и, конечно, мужчины — для подарков старушкам и рано располневшим женщинам. Дескать, помню, дескать, до сих пор душа трепещет. А Федулову того и надо — руками машет, в возбуждение впадает, иногда даже стихи про ландыши наизусть читает, а как-то магнитофон принес и запись крутанул — «Ландыши, ландыши, первого мая привет...» Сам себя записал и перед публикой исполнил. Помогло. Три произведения в тот день продал по пятнадцать рублей каждое. Он и рамки сам делает, насобачился такие рамки сколачивать, что другие живописцы просят, деньги предлагают. Поэтому последнее время Федулов на рамки переключился — выгоднее.

Зубы Федулов так и не вставил, даже наоборот, несколько штук потерял, поэтому оставшиеся выглядят еще крупнее и даже с некоторым вызовом. К девушкам в троллейбусах он больше не пристает, но провожает, провожает, шельмец, их глазами, будто понять пытается — что ему нужно от этой незнакомой гражданки с загорелыми коленками и открытой шеей? И выступы у нее опять же на груди, и какое-то значение светится в глазах... Промучавшись минуту-вторую, Федулов отворачивается, так и не поняв, что его растревожило, что разволновало.

А Федулова этому только рада. Жизнь ее стала спокойнее, она даже слегка пополнела против прежнего, хотя в это и трудно поверить. Привычку оттягивать резинку трусов и шаловливо постреливать ею позабыла, поскольку теперь попросту не может найти резинку в складках, не может оттянуть и щелчка не получается. Если муж задерживается, она знает, что не прилип он к проходящей мимо юбке, не устремился вслед за чьим-то подолом, он сидит во дворе с доминошниками, и ей достаточно крикнуть погромче с балкона, чтобы через минуту он был дома. Федулов знает, зачем его звали, он входит и, не говоря ни слова, начинает выдавливать краску из тюбиков — на мольберте стоит полотно с тщательно, по клеточкам, срисованными детьми, убегающими от грозы.

Посильный вклад в семейный достаток вносит и Федулова — случает собак и торгует щенками. Помоталась она как-то по московским базарам, обществам, ханыгам и раздобыла суку ньюфаундленда, ленивое, постоянно беременное существо, которое занимает половину спальни. Наладилась Федулова где-то ее оплодотворять и торгует детишками своей несравненной Жозефины. Щенок стоит, к примеру, двести рублей, приносит Жозефина каждый раз не менее пяти — семи, так что свою ставку кандидата наук Федулова удваивает. Это тем более существенно, что их институт по разработке новых способов лужения собираются разогнать, поскольку лудить стало совершенно нечего. А то ведь до чего дошли — разработали способ латания старых самоваров с помощью лазера в условиях разреженного космического пространства. Выдающееся достижение, ничего не скажешь, но институт все-таки распускают. Говорят, сначала в порядке эксперимента, а если народное хозяйство выдержит этот удар, то и насовсем.