Александр Проханов - Надпись
Услышал тонкий крик. Из-под тента грузовичка выскочила обнаженная ярко-зеленая женщина. Длинноного и гибко помчалась по поляне, развевая длинные волосы. За ней гнались два милиционера, настигли жертву, повалили в снег. Был слышен истошный визг. Среди шинелей и фуражек с околышками металось обнаженное изумрудное тело. По поляне, качая солнечным ножом, катил гусеничный бульдозер.
36
Все дни он был подавлен случившимся. Вспоминалась солнечная поляна с наивным весельем шалунов и фантазеров, разукрашенные вещие птицы, огненный хоровод языческих богов. И жестокая расправа милиции, лязгающий среди картин бульдозер, зеленая дева, затоптанная сапогами. Самым больным воспоминанием были его собственные трусость и слабость, унизительное подобострастие, отречение от приятелей, которых власть травила, как зайцев, и увезла в клетках, - кого на допрос в КГБ, кого в психиатрическую лечебницу. Именно это минутное отречение, которое он безуспешно пытался сравнить с отречением апостола Петра, доставляло особенное страдание. Воспевавший величие и красоту государства, он увидел его грубую и жестокую сущность. Тупую, лязгающую гусеницами мегамашину, которая сметала робкие холсты, затаптывала в снег нежное женское тело, принуждала к унизительному смирению и подобострастию. Испытывая презрение к себе, он роптал против слепого механизма, напоминавшего огромный, с грубой нарезкой, болт, пропущенный сквозь хрупкую беззащитную жизнь, на котором завинчивалась тяжелая шестигранная гайка.
От искусствоведа Буцыллы он узнал, что одним устроителям выставки грозит штраф, других поместили под стражу на две недели, третьих готовят к выселению в отдаленные городки и деревни. Некоторых же, состоявших на учете в психиатрических лечебницах, насильно заточили в палату для душевнобольных, подвергают принудительному лечению. Среди этих пациентов оказался и Кок. Коробейников, пользуясь рекомендациями влиятельной газеты, созвонился с главным врачом психлечебницы. Испросил позволения в журналистских целях посетить палату, в которой содержался художник.
Больница помещалась в кирпичных, закопченных корпусах, напоминавших заводские постройки. Парк, окружавший клинику, был голый, пустой, с черными искореженными деревьями, словно их ломала и терзала невыносимая мука. Корпус, куда ему указали идти, был длинный, двухэтажный, с решетками на окнах, похожий на тюремный централ. У входа стоял могучий охранник, на ременном поясе которого висела связка больших ключей. Поглядывая на Коробейникова исподлобья тяжелыми глазами, он поочередно отомкнул несколько железных дверей, и в Коробейникова ударил теплый воздух замкнутого помещения, где пахло прелью, больной человеческой плотью, медикаментами и чем-то еще, чем пахнут зверинцы и бойни. В длинном, тускло освещенном пространстве повсюду стояли железные койки. На них лежали, сидели, скрючились или непрестанно шевелились одетые в халаты, пижамы, ночные рубашки люди. Врач, предупрежденный о визите Коробейникова, устало и дружелюбно рассказал ему о режиме, укладе, злоключениях и заботах этой переполненной палаты, напоминавшей ковчег, куда сошлись спасенные от катастрофы люди, каждый из которых нес в себе вмятину страшного удара, от которого погибла большая часть человечества, а уцелевшие были изувечены и сотрясены неизгладимым ужасом. Сам врач, маленький, чистенький, лысоватый, в белом халате, тоже казался одним из спасенных, кому суждено плыть в этом зарешеченном трюме, среди черного, плещущего за окнами потопа. Такими же обреченными казались немолодая некрасивая сестра, перебиравшая стеклянные ампулы, вонзавшая стальной лучик в прозрачный раствор. И тучный, заплывший мясом санитар в тесном, грязно-белом халате, в какой обряжаются рыночные мясники перед своей розовой хлюпающей плахой.
- У нас сейчас обход, прием лекарств, процедуры, - произнес врач. - Вы походите, присмотритесь, а потом, если будут вопросы, я вам дам пояснения. Если что, сразу зовите Федора. - И он посмотрел на санитара, чей мясистый лоб казался красным куском отбивной, а огромные пухлые руки двигались, словно искали кочергу, чтобы согнуть.
Коробейников был рад отсутствию опеки. Отправился по палате, отыскивая несчастного Кока.
У окна стоял большой деревянный стол. За столом сидели трое в пижамах и шлепанцах. Перед ними была раскрыта коробка с акварелью. Пол-литровая банка с водой была грязно-бурой от смешения цветов. Рисовальщики держали одинаковые кисти, макали в воду, окунали в коробку, вели по листам бумаги, где у каждого складывался свой рисунок.
Бледный невзрачный человек, терпеливый, утомленный, с лицом одинокого путника на степной, между двух горизонтов, дороге, бредущий к бесконечно удаленной, недостижимой цели, нарисовал малиновую мокрую кляксу, из которой вытягивал неровную дрожащую линию. Вел ее покуда хватало краски, освежал кисть, макая ее наугад, продолжая неровную линию, теперь уже другого цвета. Линия тянулась, занимала весь лист бумаги, и когда для нее не хватало места, рисовальщик подкладывал чистый лист, переносил на него линию, продолжая вытягивать ее из малинового клубка, как бесконечную нить. Разматывал, тянул. Но клубок не уменьшался, нить не кончалась. Труд, который был затеян художником, был рассчитан на бессчетное количество лет, был образом непрерывного, тягучего, изнурительно-одномерного времени, на котором откладывались эпохи, царства, судьбы народов, вытягивались из загадочной, рождавшей их сердцевины.
Рядом поместился тощий язвительный человек с колючим, нервным лицом, по которому пробегал яростный тик, дергался подбородок, гневно вспыхивали и гасли глаза. Он пропитывал кисть водой, набирал в нее краску, переносил на бумагу, создавая мокрую, влажную кляксу, переполненную цветом сферу, а потом резким росчерком вырывал из этой сферы брызгу, оставлял на бумаге колючий выброс. Снова насыщал кисть водой. Весь лист был покрыт разноцветными мокрыми сгустками, из которых вырывались росчерки, словно взрывные протуберанцы и выбросы. Мир, который грезился рисовальщику, являл собой бесконечно повторяемые сгущения, накапливаемые насыщения, до момента взрыва и выброса. Вселенная откладывала яйца, из которых вырывался птенец, опустошал яйцо, исчезал в пустоте. Разум человека, сотрясенный болезнью, открыл этот закон мироздания. Рисунок был графиком постоянно возобновляемой и истребляемой Вселенной. Дергающееся лицо художника напоминало осциллограф, отмечавший взрывы и успокоения мира.
Третий рисовальщик покрывал лист однообразными косыми отрезками, напоминавшими покосившийся штакетник. Каждый нарисованный отрезок сопровождался утвердительным кивком головы, словно художник соглашался с самоценностью каждого однообразно повторенного обрубка. Их могло быть бесконечное множество, но они не выражали движения, не содержали развития, были лишены стремления. Так в Заполярье терпеливые изнуренные зэки клали на мхи и болота шпалы, на которые никогда не улягутся рельсы, не протянется колея, не помчатся поезда. Вселенная выражала абсурд непрерывного бессмысленного строительства. В ней возводилась мертвая дорога из ниоткуда в никуда, и занятый в ней работник не подвергал сомнению эту бессмысленную деятельность, тупо с ней соглашался, с каждым кивком продолжал воспроизводить абсурд. Сам был одной из бесчисленных шпал, брошенных в пустоту, - в тусклое пространство сумасшедшего дома.
Коробейников смотрел на трех рисовальщиков, каждый из которых перенес травму обыденного сознания. Изувеченный разум, лишенный ограничений, получил доступ к запредельному миру, выражая в графиках его образы и подобия.
На кровати, среди скомканных простыней, лежал человек. Одно колено подтянул к подбородку, другая нога была вытянута, с напряженной стопой, какая бывает у прыгуна. Один стиснутый кулак был выставлен вперед, другой, на полусогнутой руке, бьи отведен назад. Неподвижный, с каменными рельефными мышцами, он выглядел как упавшая статуя атлета. Такие изваяния находили в окаменевшем пепле Помпеи. Засыпанные, изжаренные заживо люди хранили позы последних жутких минут, когда над ними разверзлось небо, пролился раскаленный дождь, хлынули расплавленные синие молнии. Лежащий на кровати человек затвердел, покрытый непомерными пластами упавшего Космоса, запечатлел остановившимся лицом ужасное, последнее в жизни видение.
На соседней кровати, свесив босые ступни, сидел жилистый, с истовым лицом пациент. Находился в непрерывном движении. Сильно надавливал ногами в белых кальсонах, мотая подвязками. Тянул на себя воображаемый рычаг, перемещая незримую деталь, и тут же, обратным движением, возвращал ее на место. Другая рука перебирала пальцы, что-то поддерживала на весу, тщательно выравнивала, бережно оглаживала. Тело резко отклонялось назад, натягивая мышцы шеи. Выпрямлялось, давая мгновенный отдых утомленной мускулатуре. Его ритмичные многомерные движения напоминали действия ткача, сидящего за ткацким станом. Стан, его балки, перекладины, шкивы, натянутые трепещущие нити, сотканный покров были невидимы. Их присутствие, конструкция, формы обозначались движениями ткача, который надрывался, блестел от пота, дрожал каждым мускулом и сухожилием. Создаваемый им покров мог быть непомерных размеров саваном, в который завернут умершего исполина. Или разноцветным половиком, от горизонта до горизонта, по которому пройдет белоногая божественная великанша. Человек своей неутомимо работающей плотью был здесь, в видимом мире душной полутемной палаты, а результаты его труда пребывали в ином измерении, недоступные для глаз.
