Шарль Левински - Геррон
— Но госпожа Олицки… — начал я.
— Это был компромисс, — говорит Эпштейн. — Комендатура предложила депортировать вас самого. Вас и вашу жену.
Боже мой. Ольга.
— Мне удалось вас отстоять, — говорит он. — Не потому, что вы претендуете на то, чтобы вам было оказано предпочтение. А потому, что я считаю, что вы еще можете быть полезны здесь. Пока. За это я пожертвовал госпожой Олицки. А вам кажется, было бы лучше необорот? — Он ждал ответа, и когда я промолчал, кивнул. Как кивали старики в L I-09. Потому что они уже знали все истории, которые там рассказывались. — То-то же, — прибавил он. — Так что оставим эти дискуссии. Я веду их сам с собой каждый день по сто раз. Я пытаюсь сделать как лучше, поверьте. Даже если знаю, что это «лучше» безмерно плохо.
«Я часть той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло».
— Этот фильм, — говорит он, — мог бы быть важным для Терезина. Сделать хорошее дело. Потому что отвлекает Рама от другого. Потому что он его занимает. Потому что за этим проходит время. Вы знаете, почему съемки были приостановлены?
— Приостановлены? Это значит…
— Да, — устало говорит Эпштейн. Трет себе глаза. — В субботу все возобновится. К тому времени должен вернуться человек, которого Рам послал в Италию. Чтобы тот привез оттуда коконы. Чтобы в фильме можно было показать, насколько успешно здесь шелководство. Шелковичные черви — это конек Генриха Гиммлера, вы про это не знали? Немецкий шелк для немецких парашютов.
— Нет, — говорю я. — Про это не знал.
— Вы многого не знаете, Геррон. В этом я вам завидую. Я бы многое отдал, чтобы не знать кое-каких вещей. — Он выпрямляется. И сидит очень прямо. Кажется выше, чем на самом деле. — Итак, больше не осложняйте мне жизнь. Все подготовьте. Теперь все пойдет по-другому, не так, как вы себе напридумывали, но, несмотря на это, хорошо знать заранее.
— Значит, я буду и дальше осуществлять режиссуру?
— Нет, — говорит Эпштейн. — Это возьмет на себя господин Печены из «Актуалита». Вы будете ему ассистировать. Носить за ним портфель на случай, если он ему понадобится. «Да, господин Печены», будете говорить ему. «Пожалуйста, господин Печены». «Спасибо, господин Печены». Не делайте такое лицо, Геррон. Или вам предпочтительнее кроличьи шкурки? Или сортир? Или место госпожи Олицки в транспорте?
Я уже в дверях, но тут он опять окликает меня.
— Кстати, — говорит он. — Американцы освободили Париж.
Госпожа Олицки. Я никогда не спрашивал, как ее зовут. Госпожа Олицки из Троппау. Это и на карте-то не сразу найдешь. Где-то на востоке. У ее мужа больная спина. Больше я ничего о ней не знаю.
Когда я хочу описать ее лицо, мне в голову приходят лишь частности, которые подходят многим женщинам. Темные волосы. Но даже в этом я не уверен. В любом случае цвет их неприметен. Короткая стрижка, как почти у всех женщин в Терезине. Когда в сцене купания она надела купальную шапочку, форма ее головы не изменилась.
Может быть, раньше у нее была завивка. Возможно, она каждую неделю ходила в парикмахерскую на укладку. Она работала у адвоката. Тут нужно было выглядеть серьезно. Может быть, она однажды сделала стрижку под мальчика и получила за это выговор от своего шефа, потому что он счел это слишком модерновым. Теперь уже об этом не спросишь.
Я знаю только, что ее депортировали.
Если бы мне пришлось рисовать ее лицо, если бы я не был творожьей башкой и неумехой в таких вещах, то возник бы лишь пустой овал. Как те безглазые и безротые шары, на которых гримеры держат парики. Серое сукно. Помнится, у нее был крепкий нос, и она его иногда потирала, не отрывая другую руку от клавиатуры. Но, может быть, это мне припоминается кто-то другой.
Прошло всего несколько дней с тех пор, как я видел ее в последний раз, и вот у меня уже перепутались все воспоминания.
У нее был золотой зуб, это помню точно. Слева или справа? Не важно. Она облизывала его языком, однажды я обратил на это внимание, и при этом оттопыривалась ее верхняя губа. Справа, думаю.
Обручальное кольцо болтается у нее на пальце. Садясь за пишущую машинку, она снимает его и кладет рядом. Видимо, раньше она была упитаннее, но это не может служить опознавательным признаком. Мы все были упитаннее.
Она всегда носит шейный платок. Не снимает его даже в жаркую погоду. Может, шея у нее стала морщинистой — как и у меня — и она хочет это скрыть. Хотя она никогда не казалась мне чокнутой на собственной внешности. Человек дела. Ухватистый и энергичный.
Если я не приписывал ей эти черты. Потому что нуждался в ней.
Я даже не знал, сколько ей лет. Никогда не спрашивал ее об этом.
В Берлине я всегда осведомлялся у девушек, которые для меня печатали, когда у них день рождения, и потом удивлял их каким-нибудь маленьким подарком. Прежде всего, если они были хорошенькие. Я должен был поддерживать славу сердцееда.
Госпожа Олицки не хорошенькая. Но и не уродливая. Неброская. Она умела печатать на машинке и не забывала о том, что было ей поручено. А больше меня в ней ничего не интересовало. Не интересовало по-настоящему.
Я убедил себя, что могу спасти ее от депортации. И что она должна быть мне благодарна. Играл сам перед собой великого защитника. Рыцарь Ланцелот Геррон. Но речь шла вовсе не о ней. Речь шла обо мне. Я делал то, что и без того должен был делать, и при этом хотел еще иметь чистую совесть. Госпожа Олицки была одной из моих отговорок.
Теперь отговорок не осталось.
Мне приходилось видеть уже многих людей, уходящих на транспорт. Я давно к этому привык. Так же, как в войну мы привыкли к убитым. Человек не может впадать в отчаяние каждый день. Чувства тоже изнашиваются и ветшают. Научаешься не принимать это близко к сердцу. Запираешь свои чувства. Когда мама уезжала в Вестерборк, она не хотела, чтобы ее обнимали.
Госпожа Олицки близка мне. Хотя я по-настоящему и не знал ее.
Она много смеялась, это я помню. Нет, и это тоже неверно. Может быть, она просто еще не избавилась от привычки много смеяться. Как актеры в спектаклях, идущих подряд, продолжают воспроизводить наработанные интонации, хотя уже давно ничего при этом не чувствуют. «Я люблю тебя», — говорят они, а сами думают: сегодня вечером я буду есть свиное колено. Глаза госпожи Олицки никогда не смеялись.
Может быть, я это лишь воображаю. Приписываю ей роль, которая подходит к моему сценарию. Я слишком мало знаю о ней. Ничего не знаю.
Кроме того, что ее затолкали в вагон для перевозки скота.
У нее нет детей, это она мне как-то говорила. И ее мужа депортировали вместе с ней. Может быть, я вообще единственный, кто о ней еще вспоминает.
Госпожа Олицки из Троппау.
— Да, господин Печены. Пожалуйста, господин Печены. Как вам будет угодно, господин Печены.
Теперь остается только снять отдельные сцены. Сухо и без малейшей претензии на художественность. Еженедельное обозрение — оно и есть еженедельное обозрение.
Печены хочет выдернуть мой фильм у меня из-под задницы. Он видит возможность сделаться любимчиком у немцев. Хочет проявить максимальное усердие, потому что надеется на дальнейшие заказы для своей «Актуалита». СС могла бы стать постоянным клиентом. У них ведь много ценного, достойного киносъемки. Вручение орденов. Памятные дни героев. Печены обхаживает Рама со всех сторон, что твой страховой агент. Как звучит по-чешски «Алеман»?
Его блестящая находка: мы снимаем теперь разные сцены не последовательно, а параллельно. Одна камера, естественно, без звука. Материал поэтому непригодный, но дело ускоряется. Печены страшно гордится взятым темпом. Он не думает о том, что каждую сэкономленную минуту мы потом снова потеряем при обработке материала. Потому что я вообще не знаю, что снимает вторая команда. Как же я смогу подготовить монтаж? Если части не будут состыковываться, скажут, что это моя ошибка.
Я отправил к ним Джо Шпира, чтобы мне хотя бы на основе его рисунков можно было составить приблизительную картину. Пробираться как в тумане. Зато в отчете о съемках стоит жирно подчеркнутое «179 планов, отснятых за один-единственный день», и Рам в восторге. Дилетанты у власти!
Если мне и требовалось еще одно доказательство моей незначительности, сегодня я его получил. Хорошего оператора, Фрича, отправили без меня, а мне оставили только своего второго оператора. Фамилия у него Заградка. Очень молодой парень, самостоятельно работать еще не может. Когда он в десятый раз спросил: «Как господин режиссер хотел бы это снять?», — на него наорал эсэсовец: «Это не господин режиссер, это еврейское дерьмо Геррон».
Фон Нойсер мог бы сказать то же самое.
Фрич со своей группой направился в мастерские и на птичий двор. Одно из излюбленных мест работы в гетто. Гусей кормят зерном, и когда никто не видит, можно насыпать горсть себе в карман.
