Человек случайностей - Мердок Айрис
– А потом куда?
– К сестре.
– О, и станешь ее домашней собачкой. Прости, Пирр. У Пирра больше достоинства, чем у тебя. Ведь ты их на дух не переносишь. Сама мне сказала.
– Переношу или нет, но они мои родные.
– Правильно, долой любовь. Гони ее, гони прочь.
– Ты не права…
– Я, слава Богу, умею чувствовать и горжусь этим. Чем еще мне гордиться?
– Я нуждаюсь в любви. – Шарлотта села на кровать. – Мне больше ничего, кроме любви, не надо. Но мы с тобой не можем найти общего языка, у нас вместе ничего не получается. Ты вечно ругаешься, я обижаюсь.
– Извини, я не получила воспитания. Росла в доме, где было двадцать пять соседей и один туалет.
– Ты не получила образования. – Шарлотта закрыла чемодан и поставила на пол.
– Тоже мне загвоздка! Я могу наверстать, что, разве не так?
– Нет, Митци. Мы с тобой слишком разные, живем на разных уровнях. То, что для одной привычно, другую возмущает.
– Не умею, допустим, пользоваться ножичком и вилкой?
– Манеры тоже важны…
– Если бы ты слышала, что сейчас говоришь…
– Во всем виновата только я, признаю…
– Какая жалость, что у меня нет магнитофона.
– Мне надо было иметь хоть каплю здравого смысла, чтобы понять: из этой затеи ничего не выйдет. Ты была так добра ко мне, когда мне было плохо, ты была благословенной переменой…
– Ну так почему бы тебе не остаться?
– В то время все это было чем-то новым. Я согласна, не надо было покупать дом, брать Пирра. Мы спешили. Слишком суетились, ведь перед нами открывалась новая жизнь, слишком красивая для реальной. И поэтому при малейшей неудаче все начинало идти вкривь и вкось.
– То, что ты называешь суетой, я называю любовью. Я тебя люблю, Шарлотта. Ты пробудила во мне любовь, разрешила любить себя, и поэтому ты не можешь просто так уйти.
– Чем дальше, тем будет хуже.
– Ты твердишь это постоянно.
– Даже любовь отступает перед нею.
– Перед кем? Что может быть важнее любви?
– Реальность.
– О чем ты говоришь таким холодным мертвецким тоном?
– Мы мечтали о любви. Каждая о своей. Но реальность сильнее. Существует семья, обязанности, все это обязательное и принудительное, не принимающее во внимание капризы мечты.
– Может, оно и так, но почему я должна с этим соглашаться? – выкрикнула Митци. Ложечкой начала выбрасывать яйца со второй тарелки в рукомойник. По щекам ее скатились две крупные слезы. Молнию на спине не застегнуть до конца. Еще больше пополнела за этот безмятежный месяц. – И что же мне теперь делать? – спросила она более спокойным голосом. – Ты порулишь назад, в семью, а я куда?
– Оставайся здесь. Я отдаю тебе свою половину, как и обещала.
– Ну что я тут буду делать одна? Страшно. А пса куда девать? Обратно в приют? Смотритель говорил, что его уже три раза возвращали…
– При чем здесь Пирр? Хватит хлопот и без него.
– Тебе просто не хочется расстраиваться.
– Мне хочется уйти отсюда.
– А с Пирром что делать?
– Если хочешь, я заберу его с собой.
– Нет. Я к нему привязалась. Он твой и мой. Больше даже мой. А ты дезертируешь и бросаешь нас обоих.
– Хватит. – Шарлотта надела пальто. – Я уезжаю. Напишу из Лондона. Если захочешь продать домик, я помогу.
Митци вышла из кухни. Слезы тихо текли по щекам. Пирр пошел следом за ней, робко помахивая хвостом.
– Пожалуйста, не уходи. Давай попытаемся начать сначала. Я постараюсь исправиться. Буду вежливой. Начну учиться. Все, что хочешь. Дай только время. Я так тебя люблю. Я сделаю все, что ты хочешь, все, чего пожелаешь.
Шарлотта смотрела сквозь Митци в какую-то невидимую, неведомую даль. Дверца мышеловки, покуда еще отворенная, вот-вот захлопнется навсегда. Надо воспользоваться последней возможностью для бегства. Еще немного – и бегство окажется делом очень трудным, вероятно, и невозможным. Слишком многое придется уничтожать, рвать связи, причинять боль, а в итоге останется куда меньше жизни, в которой еще можно скромно, потихоньку стать кем-то другим. Если не выйдет сейчас, придется распластаться, потому что потолок снизится до невозможности. Да, это последняя возможность выйти, может быть, даже вырваться, но не на свободу, свобода уже недостижима, – вырваться туда, где находится то, что она называла реальностью. Митци не поймет, почему на самом деле то, что они сделали, – ошибка, выдумка, иллюзия. Митци не объяснишь, почему из этого никогда ничего не получится. Митци кажется, что все в мире можно изменить. Что ж, пришлось бы изменить самих себя, совершенно не подходящих друг другу, вместе представляющих собой какую-то неразрешимую шараду, или, скорее, две шарады, потому что они никогда не были заодно. То, в чем они оказались, насквозь ложно, непривлекательно, требует немедленного исправления.
– Ухожу, – сказала Шарлотта.
– Не уходи. Постой.
– Всего хорошего.
– Только я люблю тебя. Только мне ты нужна.
Наверное, так и есть, подумала Шарлотта. Но что из этого?
– Нет, надо идти.
– Как же можно вот так взять и уйти? Бросить меня, Пирра…
«Если сейчас не уйду, – думала Шарлотта, – наверняка потеряю возможность, о которой потом вечно буду вспоминать и сожалеть. Оглядываясь, буду удивляться – почему я тогда не порвала нити, сейчас превратившиеся в цепи? Нет, ухожу. Слезы забудутся. Иду».
– Не уходи, – повторила Митци.
Шарлотта снова села на кровать. Слезы, словно вуаль, заслонили взгляд. Она чувствовала, как Митци снимает с нее пальто, позволила высвободить руки из рукавов. Любовь, пусть неправдивая, пусть выдуманная, – все равно ценность. Пусть это выдумка, пусть фантазия, но она ведь любит Митци. И Митци ее любит и нуждается в ней. И что станется с Пирром? Счета оплачены, кредит взят, деревья посажены. Может, реальность в конце концов победит, разнеся все это строеньице на мелкие кусочки. Но только не сейчас, только не сейчас. Сейчас пусть позволено будет жарить омлеты, пить допоздна виски, закрывать окна, стелить Пирру подстилку на ночь. Со временем будет, наверное, еще хуже, а может, это «со временем» и не наступит никогда, может, жизнь закончится раньше, но сейчас так страшно, она не может пройти сквозь дверь наружу, не в силах лишить себя и Митци утешения в эту ночь, чувства облегчения, а потом глубокого сна за закрытыми окнами. Она плакала. Это были слезы побежденного, похожие на слезы жены, которая не любит и не любима, и совместная жизнь невыносима, и понятно, что ничего другого уже не ждет.
* * *– Уже и не отзывается, бедненький, – говорила миссис Карберри. – Прихожу, а он меня видит и отворачивается. Кто знает, что он думает, как страдает, бедный мой сыночек, если бы можно было понять.
– Я уверена, что он не страдает, – сказала Мэвис. Но она не была уверена.
– А Уолтер и другие дети рады, – продолжала миссис Карберри. – Надо стараться видеть и хорошую сторону, правда? Рональд был для них такой обузой. Наверняка они его боялись. Боязно, когда кто-то не похож на тебя.
Ты несла эту тяжесть, думала Мэвис. Женщинам суждено.
– А что бы мистеру Гибсону Грею хотелось сегодня на ужин? – спросила миссис Карберри. – Я все купила по списку. А может, кусочек баранинки с почечкой? Я знаю, что он обожает почки. – Миссис Карберри очень заботилась об Остине.
– Да, неплохо, – согласилась Мэвис. – И еще докупите спаржи, он ее очень любит.
– И мороженое итальянское, то, что ему нравится…
– О, хорошо, что вспомнили. Благодарю, миссис Карберри. Только хорошо упакуйте. На улице дождь.
Мэвис вернулась в гостиную. В комнате было полутемно от желтого послеполуденного дождя. Она сбросила туфли и легла на диван. Страшно устала за эти дни. Мэтью все еще гостил в Оксфорде.
Мэвис отпустила мысли на свободу. Последнее время часто так делала, наверное, сама природа таким образом себя защищала. Но из хаоса мыслей потом выступали конкретные выводы. Может быть, и удастся к чему-то прийти, минуя излишние страдания и опасения.
