Максим Чертанов - Правда
— Вам от Нестора Иваныча, — сказал он, любовно похлопывая коня, — из-под Врангеля взяли... Хорош, а? Ну, ты, окаянный, не балуй! — прикрикнул он, когда конь нагнул голову и попытался зубами стянуть кепку с Владимира Ильича.
Ленин смотрел на коня ошарашенно. Как подобает царскому отпрыску, он обожал лошадей, но только теоретически; еще никогда в жизни он не находился до такой степени близко к этому животному и был поражен тем, насколько оно большое и какие страшные у него зубы. И запах его, и фырканье казались пугающими. «Как же я на него залезу? — недоумевал он. — Ведь тут лестница нужна...» Он взял поводья из рук махновца и попытался вставить ногу в штуковину, висевшую у коня сбоку, но конь, словно дразня его, переступил копытами и отодвинулся; когда же он после нескольких безуспешных попыток наконец ухитрился засунуть в стремя свой ботинок, проклятый зверь дернулся так сильно, что едва не оторвал Владимиру Ильичу ногу, и вдобавок хлестнул его по лицу своим довольно жестким хвостом.
— Э... Давненько я не ездил верхами... — пробормотал Владимир Ильич. — Отвык...
Махновцы поняли намек и совместными усилиями взгромоздили Ленина на спину коня. Ленину показалось, что его разрывают надвое; спина была ужасно широкая, но, несмотря на это, какая-то неустойчивая; стремена давили на ноги, а раскачивающаяся и пляшущая земля была так отчаянно далеко! И конь все оборачивал свое злое лицо и скалился, словно хотел седока сожрать... «И что мне не сиделось в Кремле!» Теперь уже мрачная, неприветливая Москва и казенные кремлевские кабинеты, от которых он с такой радостью бежал, представлялись ему раем: жидкий чаек в стеклянных стаканах, баранки, сахар вприкуску, заседания, совещания, телефонный трезвон... И даже некрасивое лицо Фотиевой вспоминалось ему как что-то до бесконечности уютное и родное.
Слава богу, путь был недалекий, и тактичные махновцы не пытались пуститься вскачь, а ехали шагом, прижимаясь боками своих лошадей как можно ближе к вороному коню и подхватывая Ленина всякий раз, когда он начинал уж очень сильно крениться вправо или влево; полчаса спустя они сняли его, обессилевшего и дрожащего, и осторожно поставили на землю. Сильно хромая, с кружащейся головой и прыгающим желудком, он поплелся за своими проводниками...
Штаб Махно располагался в большой, нарядной, беленой хате, обсаженной подсолнухами и мальвами. Посередине хаты стоял дощатый стол, на котором были разложены карты — увы, не те, в которых Владимир Ильич был специалистом, а топографические, с помощью которых, по-видимому, воевали и в которых он никогда не понимал ни бельмеса и не был сейчас уверен, что сможет правильно показать на них хотя бы Москву, ежели от него потребуют этого. Ему вновь сделалось как-то неуютно.
— Здоровеньки булы, — сказал ему Махно, — ласкаво просымо...
Он не встал навстречу высокому гостю, а продолжал сидеть развалясь, закинув ноги на стол и похлопывая нагайкой по голенищу сапога. На голове его была нахлобучена огромная косматая папаха, а выражение лица было до такой степени воинственное и наглое, что Владимир Ильич в первую минуту усомнился — да тот ли самый Нестор Иванович перед ним или его подменили на какую-то другую личность? Махно как будто даже сделался выше ростом...
— Здравствуйте, батенька! — сказал Ленин, оглядываясь в поисках какого-нибудь сиденья. Угрюмый казак ногой подпихнул к нему какую-то грязную колченогую табуретку. Ленин сел осторожно и повторил: — Здравствуйте, Нестор Иваныч. Вот приехал поглядеть, как вы тут живете.
— Гарно, — отвечал батька, — гарнесенько живем... А вот, Ильич, знакомься: мой комиссар. — Он указал на высокого, плотного, бритого человека в европейском костюме, сидевшего сбоку стола и что-то все время черкавшего в блокнотике. — Граф Толстой. Биографию мою пишет.
«Так вот он какой! — пронеслось в голове у Владимира Ильича: он не читал произведений этого писателя, но слышал о нем чрезвычайно много. — Что за глыба, что за матерый человечище! Конечно, теперь я все понимаю: такой великий талант мог превратить жалкого замухрышку Махно в героического атамана...» Он протянул руку бритому человеку и сказал очень почтительно:
— Здравствуйте, Лев Николаевич!
— Маруся...
— Оксана...
— Гюльчатай...
— Очень, очень приятно, девочки.
Ленин едва успевал целовать ручки батькиному гарему. Недоразумение с графом Толстым было разъяснено, прощено и забыто; мужчины уже побывали в баньке, отобедали, сыграли партию в безик, и теперь Нестор Иванович, хвалясь, демонстрировал гостю своих красавиц. Гарем был велик, обилен: у Владимира Ильича уже в глазах рябило, и он почти не вглядывался в фигуры и лица, а машинально отпускал всем одинаковые комплименты.
— Катя...
— Очень, очень приятно, милочка. Ленин.
— Даша...
— Ленин. Очень приятно.
— Телегин...
— Рощин...
— Очень при... Как, Нестор Иванович?.. — оторопел Ленин.
— Товарищ Телегин — портной, — со снисходительной улыбкой пояснил ему граф Толстой, — закройщик высшего класса; а товарищ Рощин — наладчик швейных машинок... Ведь наши девушки не какие-нибудь; они шьют, и как шьют! Наши модели в стиле «ля рюсс», «ля казак» и «ля мужик» в Париже с руками отрывают.
— Как же вы их переправляете в Париж? — удивился Ленин. — Ведь война!
— Через одного офицера из деникинского штаба; разумный человек и процент за посредничество берет небольшой... Да что швейки! У нас и сапожники, и шорники, и гончары, и кузнецы, и колбасники, и кондитеры, — вся соль земли русской! А наши фермеры, Ильич, вы сметанку-то пробовали...
«Разумеется, — думал Ленин, готовый прослезиться от умиления, — только мелкий частный предприниматель спасет Россию... Большевики, погрязшие в мечтаниях об огромных заводах и электростанциях, не понимают этого... Какой дурак придумал этот военный коммунизм и грабительские продразверстки?! Троцкий — не иначе! Нужна новая экономическая политика, ой как нужна!»
— Гарно у вас тут, — сказал он батьке и графу. — Я, пожалуй, у вас поживу подольше, ежели не возражаете.
— ...Носки на себя тяни, мать твою! И не заваливайся — сидишь как собака на заборе...
— Ох, граф, не ругайтесь, мне и так тошно...
Ленин не только брал уроки верховой езды; он переплывал Днепр, рубил шашкою лозу, правил тачанкой, ходил босиком; он сбрил городскую бородку и отращивал вислые козацькие усы; он говорил «жинка», «чоловик», «дякую» и «шо»; он пел «Чому я нэ сокил, чому нэ литаю»; он ночевал на сеновале с черноокой красавицей Оксаной. Он влюбился в Малороссию с ее мордастыми подсолнухами, ее жирной землей, ее бархатными ночами, ее мягким юмором, ее ленью, томностью и негой, с ее манерой обильно закусывать, когда пьешь... Он забыл Москву и Кремль, забыл советскую власть, забыл волшебное кольцо; он забыл жену и друзей, да и они вряд ли признали бы Председателя Совнаркома в этом подтянутом, дочерна загорелом, молодцеватом человеке с мозолистыми руками, одетом в шаровары и выгоревшую гимнастерку, которому лишь кудрявого чуба недоставало, чтобы быть совсем похожим на вольного козака.
Как-то черным, звездным южным вечером, когда Ленин с графом Толстым лежали на покрытой ковром тачанке, заложив руки за голову и лениво сплевывая через губу шелуху от семечек, Владимир Ильич задал давно интересовавший его вопрос:
— Скажите, граф... Каким образом Нестор Иванович — такой тихий, деликатный человечек — превратился в грозного батьку?
— Я его раскрутил, — отвечал граф, — я ему придумал этот образ, а потом помог стать тем, кого я придумал... А неплохо придумал, верно?
— Отлично придумали. Но ведь были же у Махно, наверное, какие-то задатки?
— Он целеустремлен, старателен, трудолюбив и способен обучаться новому. Любого человека, обладающего этими качествами, можно раскрутить. Хотите, Ильич, я и вас раскручу?
— Хм, — сказал Ленин. — Мысль соблазнительная... А в какую сторону вы собираетесь меня крутить?
— А вот послушайте...
Вскоре до Кремля начали доходить сведения о том, что на юге объявился новый батька, еще более грозный и отчаянный, нежели Махно. Звали его батька Вольдемар, был он, по слухам, двухметрового росту, одноглаз и однорук; белые трепетали от одного звука его имени. Только и слышалось: батька Вольдемар разбил Кутепова... Батька Вольдемар разбил Дроздова... Батька Вольдемар едва не разбил атамана Григорьева...
В Кремле недоумевали. Каменев отправил в штаб Махно телефонограмму: «Гуляй-Поле, Ленину: знакомы ли вы, Ильич, с батькой Вольдемаром? Верно ли, что у него только одна рука? И, кстати, как вам отдыхается? Не пора ли вернуться к повседневным трудам? Отдел кадров волнуется». Ответ был получен следующий: «Кремль, Каменеву: Лева, напомни отделу кадров, что у меня за один только ноябрь семнадцатого тридцать неиспользованных отгулов. И цидулок мне боле не шли: недосуг мне их читать. А зараз мэни трэба идты до батьки Вольдемара».
