Ким Мунзо - Самый обычный день. 86 рассказов
К полудню, подчиняясь зову собственного сердца, движимые высоким общественным сознанием, граждане, почувствовавшие серьезность ситуации, потянулись к центральной площади в надежде узнать, каково было истинное положение вещей. По мнению одних, поводом к событиям послужил мятеж (военных или гражданских лиц, было неясно) в одной из удаленных провинций (в какой точно, установить было трудно; каждый называл свою); и этот мятеж вызревал на протяжении месяцев. Удаленность его главных очагов являлась причиной того, что в столице (как сообщали те, кто вернулся оттуда) тоже не было заметно никаких особенных передвижений войск. По мнению других, изначально речь шла о столкновении двух группировок в армии (которые втайне занимали антагонистические позиции). Среди высшего командования армии, которая в прошлом показывала примеры героизма и достигла славных побед, превратившихся в легенды, и которая еще совсем недавно получала щедрое финансирование из бюджета, в последнее время зрело недовольство экономическими ограничениями и бездействием, что в основном объяснялось отсутствием вооруженных конфликтов какого бы то ни было масштаба, как внутри страны, так и за ее пределами. И наконец, выдвигалось и еще одно предположение: в столице произошел государственный переворот (оставалось только узнать, кто его совершил), который сейчас замалчивался как совершившей его группировкой (уверенной в том, что эффективность государственных переворотов определяется их незаметностью для широких масс), так и теми, кто стал его жертвами. Они считали, что, раз уж путчисты не похваляются своей победой, будет лучше хранить предусмотрительное молчание, которое позволит им не признаваться в поражении. Таким образом, все делали вид, что ничего не происходит, и благодаря этому как большая часть населения, так и дипломатический корпус не замечали (или делали вид, что не замечают) ничего особенного. Если же кому-нибудь приходило в голову выразить свои сомнения публично, то оппоненты в ответ сразу говорили об абсолютном спокойствии на улицах. Таким образом, в этом вопросе мнения путчистов и свергнутого кабинета странным образом совпадали — по крайней мере, на теоретическом уровне. То, что заговор молчания был на руку обеим сторонам, приводило к тому, что отдельные наиболее проницательные граждане предполагали, что путчисты и свергнутое правительство заранее договорились о перевороте, продумав все детали, чтобы все произошло как можно незаметнее. Как же могли оценить ситуацию сознательные граждане в условиях такого полного молчания? Даже по радио не передавали исключительно классическую музыку, как это обычно делается в подобных случаях, и телевизионные программы шли своим чередом. Сейчас как раз заканчивался фильм из цикла, посвященного Элвису Пресли, начатого три недели тому назад. Элвис Пресли бросается в воду, люди аплодируют, Элвис Пресли плывет к скале, вылезает на нее, вытирается полотенцем, одевается. Толпа мужчин в плавках несет его на плечах к гостинице. Все его поздравляют, Урсула Андресс говорит ему: «Браво!», они целуются, их окружают марьячи[65], и Элвис начинает петь. После этого следуют передачи в полном соответствии с программой (и это наиболее показательно), и о конфликте даже не упоминается. Граждане, сознающие серьезность ситуации, таким образом оказались лишенными фактической информации, которая могла бы помочь им оценить реальные масштабы конфликта; растерянность только увеличивала количество сомнений и вызывала взрывы домыслов и предположений. Отсутствие хорошей фактической основы вело к тому, что одно предположение становилось поводом для другого, оно, в свою очередь, порождало третье, которое вместе с четвертым, которое было столь же недоказуемо, как все предыдущие, воспринималось всеми как нечто реальное. Имелись ли жертвы, как говорил один гражданин? Ситуация менялась в корне, как утверждал другой? А если это было так, то по отношению к какому предшествующему моменту она менялась? Напряжение среди граждан, сознающих серьезность ситуации, росло в связи с наличием различных точек зрения и с невозможностью доказать что бы то ни было; а это не позволяло им принять какое-либо решение, конкретное или любое другое. Часто во время демонстраций перед военной комендатурой напряженность, связанная с отсутствием информации, достигала метафорической точки кипения, и наиболее умеренные граждане вынуждены были разнимать наиболее горячих. Даже сама необходимость принятия решения ставилась под вопрос. Существовала ли реальная необходимость его принимать? Не лучше ли было поступать так же, как они действовали раньше? (Естественно, держа ушки на макушке. С этим все были согласны безоговорочно.) Споры достигли такой остроты, что к двум часам пополудни было решено оставить принятие решения на послеобеденное время, чтобы обсудить все в спокойной обстановке. Все разбрелись по домам, кроме троих граждан, которые всегда обедали в городе. Они направились в ближайший ресторан, где ощущалось такое же напряжение, как повсюду: перешептывание за каждым столом, опущенные глаза, притворные жесты.
После обеда было замечено передвижение войск перед военной комендатурой. Сразу же, однако, появились граждане, которые ставили эту информацию под вопрос: была ли в этом маневре какая-то особенная наступательность, которая позволила бы прийти к выводу о серьезности положения, или это была самая обычная тренировка? Мало осведомленные в области военного искусства граждане, сознающие серьезность ситуации (которые после обеда снова встретились в кафе, а оттуда потихонечку направились к военной комендатуре), не знали, как следует интерпретировать этот факт. В этом они тоже были единодушны. В четыре часа тридцать две минуты на площадь выехал черный автомобиль с маленьким флажком. Оттуда вышел какой-то офицер. На таком расстоянии невозможно было определить его чин, к тому же большинство граждан, сознающих серьезность ситуации, в свое время были отказниками и не служили в армии. Это был маршал? Генерал? Генерал-лейтенант? Или просто лейтенант? Могло ли его звание пролить хоть какой-нибудь свет на решение вопроса? Совершенно очевидно, что не могло, и это заставляло их еще больше злиться, в этот раз — на самих себя. Потом им показалось, что двое часовых (стоявших в карауле в цементных будках с зелеными черепичными крышами справа и слева от центральных ворот) приветствовали офицера особенно почтительно, однако на этот раз мнения граждан разошлись. Как только офицер вошел в здание военной комендатуры, автомобиль сразу же уехал. Этот быстрый отъезд был тревожным знаком или, напротив, обнадеживающим? В шесть часов тридцать две минуты демонстрация рабочих металлургического комбината, одетых в синие комбинезоны, прошла по центральной улице и вылилась на площадь. Эта демонстрация готовилась еще неделю назад, отвечала всем требованиям закона и, соответственно, была властями разрешена. Проницательные граждане увидели в том, что никакие власти (ни военные, ни гражданские) не запретили демонстрацию, новый повод для своих подозрений: запрет мог бы означать признание в том, что ситуация в стране ненормальная. А этого власти себе позволить не могли. По этой причине по отношению к демонстрантам была проявлена терпимость, и они, около ста пятидесяти человек (сто, согласно отчету городской полиции), смогли беспрепятственно пройти маршем в направлении восточного моста; там демонстранты спокойно разошлись: одни — по домам, а другие — по окрестным барам. Неожиданно в семь часов тринадцать минут из здания военной комендатуры вышел тот самый офицер, который несколько часов тому назад приехал на машине. На сей раз его, правда, сопровождал другой военный, чин которого, отличный от звания первого, также не удалось определить в связи с вышеупомянутой неосведомленностью присутствующих в вопросах военной службы. Машина (та же самая, которая приезжала на площадь в первый раз, — один гражданин, обладавший хорошей памятью, запомнил ее номер) ждала их.
Ночь выдалась напряженной. Время текло медленно. Сознательные граждане вертелись с боку на бок в своих кроватях и не могли сомкнуть глаз. Да и кто смог бы уснуть в такую ночь? Радиостанции так и не начали передавать классическую музыку, а по телевидению шли обычные программы: конкурс пар, старающихся наладить испорченные отношения, и очередная глава телесериала, в которой в тот вечер выяснилось, что один из персонажей — гомосексуалист.
Ночью ничего особенного не произошло. Шум в барах, потасовки на рассвете, уборщики мусора. В седьмом часу в газетных киосках начали подниматься жалюзи. В десять утра (почти через сутки с того момента, как все началось!) раздались первые оружейные залпы. Ровно двадцать один. И после этого — тишина. Граждане, сознававшие серьезность ситуации, немедленно вышли на улицы, и некоторые из них направились к входам в метро в поисках убежища, смешиваясь с менее сознательными гражданами, которые — по крайней мере, внешне — продолжали вести обычную жизнь как ни в чем не бывало. После двадцати одного орудийного залпа ничего больше не произошло. В дневном выпуске новостей прозвучало сообщение о том, что утром в город приехал премьер-министр одной из ведущих держав в экономическом, политическом и военном отношении. Среди граждан, сознававших серьезность ситуации, возникли самые различные мнения по поводу этого визита. Одни думали, что приезд высокого гостя служил прикрытием настоящей пушечной стрельбы (которую хотели замаскировать под приветственный салют) в утренний час. Другие считали, что данный визит не был случайным или бескорыстным (ничто никогда не делается даром): просто данная держава хотела выступить посредником в конфликте (прекрасный пример мании величия) или же помочь одной из двух сторон (совершенно неприемлемая позиция независимо от того, на чью сторону вставала эта держава). К вечеру появилась информация о первых жертвах: матч по регби на олимпийском стадионе закончился потасовкой на трибунах между болельщиками двух команд, в результате которой семь человек были ранены. А вслед за этим — вечер, тревога и ночь. Эта схема повторялась день за днем на протяжении недель с небольшими вариациями, которые привносили новые сомнения, зыбкие доказательства и увеличивали ощущение неуверенности. Суть драмы заключалась не в количестве погубленных человеческих жизней (оно так тщательно скрывалось, что цифра казалась близкой к нулю), не в разрушенных семьях (таких было немного, и причины кризисов внешне не имели ничего общего с конфликтом), не в покинутых домах или в голоде (и то и другое за многие десятилетия стало явлением заурядным). Людей пугало отсутствие всякого содержания, шквал предположений и тщетность попыток узнать, что же происходит на самом деле. Сознательные граждане месяцами взвешивали новые гипотезы, но всегда приходили к одному и тому же выводу: их хотели утопить в потоке дезинформации, как они сами говорили с горькой иронией. И ни одна из стран, близлежащих или далеких, не проявила ни капли солидарности по отношению к ним. Холодность внешнего мира окончательно убивала их.
