Александр Проханов - Теплоход "Иосиф Бродский"
— Жертвуя духам загробного воскресения и сотворения адской плоти, извергая из огня вечного и остужая очаг пылкий, давая жизнь сынам адовым, вознесем козла жертвенного на очаг всесожжения… А-у-а-э-э-и-вен! — Игумен простер руки в черных рукавах в сторону леса, и на его вопль из тьмы возникли два монаха. Вели на ременных поводах кенийского козла, огромного и свирепого, в космах спутанной шерсти, с блеющей башкой, которую увенчивали громадные витые рога. Рога были позолочены, с серебряными бубенцами. В шерстяные космы были вплетены шелковые нити и ленты. На шее зверя помещался портрет Лейбы Троцкого в момент, когда тот со ступенек литерного вагона произносил речь перед бойцами Первой Конной, посылая их на разгром Деникина. Козла ввели внутрь пылающей пентаграммы, и духи с надгробий воззрились на жертвенного зверя розовыми глазами, и на их дышащих зобах переливалась перламутровая чешуя.
Вперед вышел Словозайцев. Перешагнул искрящуюся кромку звезды. Приблизился к жертвенному зверю. Поводыри что есть мочи натянули кожаные ремни. Козел взревел, вываливая изо рта дрожащий язык. Его рога сияли позолотой, звенели бубенцы, Троцкий на козлиной шее казался живым. Словозайцев распахнул балахон, выхватил жертвенный нож и сильно полоснул по горлу козла. Блеяние смолкло, в горле животного открылся второй черный зев, откуда излетел сиплый хрип трубы и бурно хлынула кровь. Упала черной струей на могилу, где сидел дух африканской пустыни Безарх. Тот отпрыгнул, освобождая земляное надгробие, в которое била черная кровь. Впитывалась, просачивалась в землю, оживляя холодные мертвенные пласты магической силой. Козла повалили навзничь. Он еще бился, рыл позолоченными копытами землю, но уже Словозайцев рассекал ему брюхо, раскрывал черный парной провал, в котором, озаренное серебряным блеском, ухало сердце, сотрясалась козлиная печень, клокотали легкие. Словозайцев, как опытный жрец, высекал из зверя внутренние органы, кидал на землю. Металлическое пламя играло на лезвии ножа, на окровавленных руках жреца, на комьях горячей плоти, к которой стремились жадные жуки, муравьи и жужелицы, впиваясь в жертвенную плоть. Словозайцев иссек из внутренностей желчный и мочевой пузыри. Поочередно выдавливал их содержимое над могилой. Едкая желчь и ядовитая моча всасывались в могилу, проникали в сокровенную глубину, где лежали мертвые кости и набитый землей череп с треугольной, оставленной ледорубом дырой.
Монахи на ремнях оттащили козла за пределы пентаграммы, водрузили на смоляной сруб жертвенника и подожгли. Дрова жарко вспыхнули, озарили поляну. Пламя летело к вершинам. Стало видно, что все окружавшие поляну деревья были усеяны слетевшимися совами. Жертвенник всесожжения жарко пылал, пахло расплавленной смолой и горелым мясом.
Колокол продолжал ухать, но теперь его глухие удары становились чаще, к ним примешивались стуки барабанов, завывание дудок, всхлипы волынок, щебет и хруст трещоток. Это монахи извлекли из-под мантий множество жертвенных инструментов, изготовленных из рыбьих костей, сушеных тыкв, бычьих пузырей, козлиных рогов, наполняя поляну вибрирующими звуками. Вибрация воздуха соединялась с пульсацией пламени. Над могилой создавались 'вихри растревоженного пространства, сворачивались в воровки, уте-' кали в могилу.
— А-у-а-э-э-и-вен!.. — возопил Добровольский.
Откликаясь на вопль, монахи стали притоптывать, пританцовывали, странно подпрыгивали, сомкнув пятки и разведя носки, при этом скрестив большие и указательные пальцы рук. Что-то птичье, колдовское чудилось в скачках облаченных в рясы танцоров. Они сотрясали землю, месили ногами черное тесто могилы. Их удары погружались в глубину, будили мертвые кости, трамбовали прах, сцепляли распавшиеся частицы, лепили скелеты, соединяли расчлененные суставы. Могила дрожала, ходила ходуном. «Духи пяти сторон света» переступали на могилах когтистыми лапами, неуклюже подскакивали, перекладывали головы с плеча на плечо. Страстно розовели их налитые светом глаза, бурно дышали кожаные зобы.
Два монаха подбежали к грузовичку, сдернули чехол с установки, и открылся лазерный проектор, нацеленный на белые монастырские стены, фасады соборов, мучнистый столб колокольни. Лазеры вспыхнули. В дымном воздухе заметались лучи, раскаленно сталкивались, пересекались, били в фасады и стены, расцвечивая их узорами.
Заиграла, загрохотала безумная музыка самбы. На белой монастырской стене, от земли до настенной, крытой тесом галереи, появилась мулатка, огромная, голая, с фиолетовыми грудями, мощным животом, яростными, подвижными бедрами. Низ дрожащего живота прикрывала тонкая перевязь, на которой сзади крепился пышный павлиний плюмаж. Круговые движение живота, трясение ягодиц, притоптывание босых энергичных ног раскачивали радужный, красно-золотой, сине-зеленый хвост. Воздетые руки в браслетах и кольцах трепетали. Красный рот хохотал, открывая белоснежные зубы и алый язык. В черных волосах скакал костяной гребень. Вся она, воплощенье страсти, неукротимой похоти, яростного влеченья, двигалась, притоптывая, вдоль монастырской стены. Монахи на поляне подобрали подрясники, притоптывали в такт самбы. Вращали под рясами бедрами, крутили животами, высовывали языки, превращая поляну в продолжение бразильского карнавала. Казалось, лоно мулатки, жаждущее любви, обжигает хладную могильную землю, орошает плодоносящей влагой. Пламенный хвост веял, как опахало, раздувая над могилой костер вожделений, которые вторгались в погребенье, будили и тревожили мертвые кости. Скелет начинал вращать тазом, дергал костяшками пальцев. Череп шире разевал рот, как если бы старался высунуть несуществующий язык.
На белой стене монастырского храма под кровлей с золотыми куполами возникла черно-синяя негритянка. Толстая, с необъятной грудью, возбужденными шоколадными сосками, двигала непомерными бедрами, играла гигантским животом. Все это, вместе с курносым лицом, курчавой головой, колыхалось, било ногами, выворачивало в танце ступни, водило могучими плечами, пялило яростные белки. Карнавальная музыка оглушала. Негритянка то поворачивалась черными, как чаши смолы, ягодицами, не скрывавшими вожделенных глубин. То обращалась громадным животом, потно блестевшим, словно черное стекло. От топота сотрясалась стена храма, гудела земля поляны, духи надгробий испуганно раскрывали перепончатые крылья, готовые взлететь. Негритянка подсовывала ладони под груди, превращая их в две дрожащие башни. Из сосков брызгало горячее млеко, окропляло могилу. Жаркий напиток, истекавший из сосцов великанши, питал скелет. Череп раскрывал жадный рот, глотал молоко, и в темени начинала затягиваться треугольная дыра — метина ледоруба. Монахи и все, кто был на поляне, двигались большим хороводом вокруг пылающей пентаграммы. Топотали, словно направляли музыку глубже в землю, превращая ее в созидающую силу.
Все гремело, сверкало, переливалось шелками, вспыхивало радугами. Кругом ликовало обнаженное тело, взывало к соитию, сотрясало детородными глубинами, выплескивало неутолимые страсти. Выкликало великое Божество, что ведает жизнью и смертью, испепеляет и воскрешает, предает забвению и вырывает из беспамятства.
И оно явилось. На огромной монастырской колокольне, под золотой главой, возник бог древних инков, чудовищный великан. Многоглазая башка с четырьмя рогами. Смоляная борода, ниспадавшая на женские груди. Беременный пухлый живот, под которым висели гроздья семенников, и каждый являл собой хохочущий череп. Изо рта великана выползали змеи. Из ушей выглядывали клювы птиц. Из ноздрей торчали рыбьи хвосты. Из глаз высовывались оскаленные кабаньи рыла. До колен свисало огромное кривое орудие зачатия, которым великан оплодотворял самого себя, вторгался в свое жаждущее лоно. Протыкал черные дыры Вселенной, разбрызгивая жемчужные брызги спермы, от которой в пустотах мира зарождались планеты и луны, возгорались солнца и беременная Вселенная плодоносила и множилась. Великан величиной с колокольню шагал в ночной черноте, сжимая в кулаках свое огнедышащее жерло.
— А-у-а-э-э-и-вен!.. — неистово возопил Словозайцев, и все многолюдное скопище откликнулось на этот истошный утробный вопль. Монахи сбрасывали клобуки и мантии, сдирали подрясники, открывая взору экзотические облачения. Игумен предстал громадным силачом с накачанными мускулами, в огненно-красной майке, на которой было написано «Чикаго Буффало». Сквозь продранные джинсы виднелся волосатый пах. Кольчатая борода тряслась и взвивалась, когда он отплясывал румбу, мощно двигая локтями. Другие монахи были кто в шортах, кто в шелковых трико, голые по пояс, с фантастическими татуировками, где масонские символы мешались с кабалистическими знаками. Танцевали самбу и ча-ча-ча, на потных блестящих телах пульсировали и извивались диковинные звери, морские гады, небывалые птицы, словно их выведением занимались искусные селекционеры.
