Эдуард Тополь - Русская дива
А главным блюдом и его главной царской добычей было во время этих походов совсем не золото и меха, и не мед, и не тысячи молодых рабов, а тот особый тип юных русских женщин, которых невозможно обрисовать простым словом «красавица». Да, конечно, они были красивы, и даже больше того — они были прекрасны лицом и телом. Не зря же с самого детства они носят на каждой груди по маленькой круглой золотой или серебряной накладной коробочке, которые удерживают рост их груди в малом и приятном для глаза и руки размере. А уж если девушка приучена с детства следить за красотой своей груди, то она следит за красотой всего своего тела и лица. Но помимо этой внешней красоты лица и тела, тонких волос, золотых, как пчелиный мед, и глаз, зелено-синих, как северные озера, и высокой шеи в зелени бус, и белых лебединых рук в тонких браслетах — помимо всей это красоты искал Иосиф среди пленных русских красавиц еще что-то, невозможное высказать словами. Искал — и находил! И всякий раз, когда его взгляд натыкался, наконец, на ту, которая заставляла замереть его охотничье сердце, он обнаруживал, что и эта, новая, роднится со всеми его предыдущими русскими наложницами одним непременным качеством.
Это всегда были юные девушки с вытянутым станом, бездонными серо-синими глазами, удлиненным лицом, тонкой прозрачной кожей и прямым взглядом. Казалось, что ничто не отличает эту новую находку от других пленниц, но Иосифу было достаточно именно этого ее прямого взгляда, чтобы среди сотен женских лиц выделить и опознать ту, иметь которую было для него навязчивым и почти маниакальным вожделением. И когда это случалось, когда он — наконец! — натыкался глазами на эту единственно желанную, все замирало в нем: пульс, мысли, дыхание. И какой-то неизвестный и непереводимый на слова способ внеречевого общения возникал между ним, Царем, и этой русской дивой, возникал сразу, в тот момент, когда их глаза встречались. И — Царь огромного государства, Каган и Владыка просвещенных иудеев, хазар, мусульман и диких идолопоклонников, сын Аарона и потомок иудейских царей, которые были осью и корнем всех народов со дней Адама и Евы, — Иосиф Тогармский даже затылком чувствовал в этот миг, как эта дива, вглядываясь в него, постигает его своими глазами, бездонными, как северные озера. Никто, даже хакан-бек, первый заместитель Царя, не имел права смотреть ему в глаза, а эта дива не опускала пред ним своих дерзких и хладных очей. И Царь собирал всю свою волю, чтобы тоже проникнуть в глаза и душу этого грациозного и нежного зверя, застывшего на высоких и тонких ногах. И ему казалось, что — да, там, за ледяной роговицей этих сливоподобных глаз, он ощущает нечто живое, темное, жаркое и жадное, как кратер тайного вулкана, и оно, это нечто, только ждет момента и случая, чтобы вобрать его в себя и утопить в проруби обжигающих ласк.
Этот внеречевой обмен взглядами-стрелами длился недолго, но Царь ощущал его, как удар раскаленного клинка. А затем его сердце спохватывалось и швыряло по ослабевшим царским венам такое количество жаркой крови, что желание иметь эту красоту, войти в нее всем своим телом пронизывало Иосифу не только низ живота, пах, гениталии и ноги, но даже волосы на груди. Все в нем вздымалось и вставало, как всадник в стременах и как шерсть на звере, узревшем добычу, и он даже готов был уподобиться русским купцам, которые сочетаются со своими красавицами прилюдно, когда вожделение входит в их члены.
Но, конечно, Иосиф не позволял себе такого прелюбодеяния, он был Царем и умел ждать своего ночного часа. А ночью…
Ночью в своем шатре, при свете золотых светильников, на китайских шелках, армянских коврах и византийской парче убеждался Иосиф, что не ошибся в выборе. Новая русская наложница была сильна и бездонна не только своими дерзкими глазами северной Валькирии, но и своей фарджой, мощной, как мышцы питона, и нежной, как звуки русской лютни…
После такой ночи, на рассвете, отдав этому сладостному и вожделенному питону все, до последней капли, соки своей души и тела, Иосиф, став легким, как ангел, забывал мужские законы войны и главную заповедь своих отцов о том, что только Сила, Трепет и Мудрость правят миром. Удары его меча уже не отличались такой, как у Песаха, разрушительной силой, и войска Иосифа не достигали главной русской крепости — Киева. Не признаваясь себе, Иосиф щадил прекраснолицую Ольгу и тайно мечтал о мире с ней и о личной встрече. И всякий раз, когда выпадал ему удобный случай, он давал ей понять о своих дружеских чувствах и мирных стремлениях — прощая недоплаченные дани, возвращая под ее власть взбунтовавшихся ростовских и муромских князей и посылая в Киев своих ремесленников-мастеров и купцов-рахдонитов с караванами лучших товаров.
Мира искал тогда Иосиф с русской княгиней, мира и личной встречи. Потому что крепкий союз с Киевом мог быть на пользу и Ольге, и Иосифу, и русам, и хазарам, он учредил бы мир и процветание на гигантской территории от Белого Северного моря до Черного моря и Каспия. И повели бы они — Иосиф и Ольга, — повели бы они историю своих народов по пути просвещения и мудрости.
Но не зря говорят, что вероломство — обычное дело среди русов, а женскому вероломству и мстительности и вообще нет предела. Обложив северные племена большой данью, Ольга так укрепилась, что, презрев мирные жесты Иосифа, отправилась в Константинополь. Но и даже когда донесли Иосифу рахдониты о том, что Ольга все лето болтается на своих судах в Судской гавани под Константинополем, пытаясь обворожить своей красотой императора Константина и получить его дочь в жены своему сыну Святославу, что было уже прямой угрозой Хазарии, потому что никто бы уже не смог устоять против родственного союза Византии и России, — даже тогда не ударил Иосиф по Руси. И хакан-бек, и кундур-хакан, заместитель хакан-бека, и даже джавшугур, заместитель заместителя, на коленях умоляли его ударить по Руси мощным ударом, сжечь все их крепости и столицу, чтобы опять, как во дни отца его Аарона, подчинить этих неразумных и дерзких язычников власти Хазарского каганата. И видел Иосиф правоту этих советов, видел, что еще не поздно исправить этим ударом предыдущую ошибку перемирия. Но и снова воздержался Иосиф от похода на Русь.
Что стремяжило его дерзость и силу? Что притупило остроту его мысли и точность расчета? Что ослабило его мудрость и отвергло от него покровительство его еврейского Бога?
Только сам Иосиф да евнухи его русских наложниц знали ответ на этот вопрос. Но евнухи умеют молчать и не оставляют истории своих отчетов и дневников. А Иосиф…
Да, теперь, в этот год — 4725 год по еврейскому календарю, 355 год по мусульманскому и 965 год по христианскому — Иосиф решил исправить свои предыдущие ошибки. Уже нет в живых прекраснолицей Ольги, уже ушла она в сады своих родителей — ушла, так и не ответив на мирные знаки хазарского Царя, а, наоборот, воспитав и оставив киевским князем сына своего Святослава, который еще воинственнее и злее в битвах, чем его мать. Уже трижды нападал этот Святослав на подданные Иосифу северные племена, огнем и мечом истребляя там всех от мала до велика и грабя их села и становища. Но теперь Иосиф не пощадит этого мальчишку. Сила, Трепет и Мудрость правят миром, и гудом гудит земля под копытами его войска, идущего на северо-запад. Двенадцать тысяч конных воинов в крепких латах сидят в кожаных седлах на сильных боевых конях. И еще десять тысяч воинов возьмет Иосиф у буртасов, и столько же у булгар, и у славян, и даже у печенегов. И не будет пощады ни русскому князю, ни жене его, ни отроку его, ни рабу его. Ни дому его, ни деревне его, ни граду. И дочь его станет женой сына Иосифа, а если нет у него ни дочери, ни сестры…
Но что это за шум позади Иосифа? Что за трепет в войске его, идущем длинным обозом? И кто это скачет к нему через войско его, рассекая криком и взмыленным конем воинскую колонну?
Иосиф остановил коня и повернул его к этому вестнику.
Он узнал его…
52
Рубинчик узнал его еще до того, как распахнулась дверь его тюремной камеры. Он проснулся от грохота шагов в коридоре и сел на откидной койке. Неужели ему удалось заснуть? Без матраса, одеяла, подушки, на жесткой полке, которую охрана днем откидывает к бетонной стене и запирает на замок. Ночью, пытаясь в этой сырой и холодной одиночной камере сохранить остатки тепла, его тело свернулось во сне калачиком и теперь ныло в коленях, в плечах и всех остальных суставах.
Лязгнул наружный засов, дверь камеры откатилась, мужская фигура, освещенная лишь со спины лампочками тюремного коридора, стремительно ворвалась в камеру. Рубинчик мысленно усмехнулся: конечно, это Барский, и теперь предстоит торг, ради которого он согласился диктовать Оле продолжение своей книги и фотографировался с ней по всей Москве.
Но Рубинчик не успел встать навстречу своему гостю — оглушительный удар кулаком по уху сбил его с койки на пол камеры. От неожиданности он упал как-то на бок, на плечо, больно, даже не успев выставить руки навстречу бетонному полу. И еще не придя в себя от шока, ощутил, как Барский завернул ему руки за спину и защелкнул наручники у него на запястьях и на щиколотках ног. А потом жестко ухватил за волосы и поволок из камеры в коридор. Боль в черепе была нестерпимой, Рубинчик, мыча от боли, пробовал встать на ноги чтобы помочь движению и ослабить боль от вырываемых волос, однако сделать это в наручниках не удавалось.
