Анатолий Иванов - Повитель
Бутылкин попал в самое больное место. Григорий долго молчал. Потом плюхнулся на стул.
— Э-э, чего там! — хлопнул он кулаком по столу. — Гульнем! Анисья!
Когда вернулся с работы Петр, Тушков сказал ему заплетающимся языком:
— Золотой у тебя папашка, Петро. Выпьем за него!
Петр ничего не ответил.
— Ты сыграй нам, тракторист. Уважь, — попросил Бутылкин.
— Не будет, — вмешался Григорий. — Сколь времени баян в руки не берет. Ходит как в воду опущенный.
— Что так?
— А видишь ты, жених! — насмешливо протянул Григорий Бородин.
— Эх, погуляем на свадьбе… Выражаясь фигурально, пропьем Петруху в самые растянутые сроки.
— Пропить можно и не торопясь, да вот невеста не ко двору.
— Брось ты, батя, хоть при людях! — побледнев, крикнул Петр и быстро вышел из комнаты.
* * *Петр долго стоял на крыльце, прижимаясь щекой к шершавому от облупившейся краски столбу, поддерживающему навес. Сквозь непритворенную дверь доносились пьяные голоса.
Совсем рядом в темноте всплескивало озеро.
Сойдя с крыльца, Петр направился к берегу. Сел на большой камень, снял сапоги и опустил ноги в черную, холодноватую уже воду. После рабочего дня все тело чуть ныло.
Невидимые в темноте волны катились к берегу и с захлебывающимся звуком разбивались о камни.
Равномерные, неторопливые всплески успокоили Петра.
Вчера они с Поленькой ходили здесь, по берегу, вслух мечтали о своем будущем. Петр забыл разговор с отцом о женитьбе, перестал слышать над ухом его угрожающий голос: «По мне женись хоть на черте лысом, но помни, чтоб ноги твоей в моем доме после не было». И весь сегодняшний день Петр был во власти какого-то нового, доселе неизвестного ему чувства. Оно не исчезло и когда он увидел пьяную компанию. Петр лишь запрятал его куда-то глубоко, будто боялся — не потерять, нет! — но даже замарать его обо что-то… Оно не исчезло, и когда отец насмешливо проговорил: «А видишь ты, жених…» Только ушло еще глубже.
А теперь всплыло вдруг.
Неожиданно радом на воду упала желтая неяркая полоса света — в доме открыли дверь. Тотчас же послышались пьяные голоса:
— Петрович, ты… в печенку тебя. Выражаясь фигурально, ты… голова, — выкрикивал Егор Тушков, громко икая в темноте.
— Не падай, Егор Иванович. За меня держись, за меня… — бормотал Муса Амонжолов.
На крыльце громко шаркали ногами, стучали. Скрипнули перила — кто-то сильно навалился на них.
Голоса медленно удалялись, тонули в темноте.
Возле дома еще несколько минут ходил отец, видимо, искал его, что-то говорил собаке. Потом крикнул в темноту:
— Эй, где ты там? Иди спать. Дверь не забудь закинуть.
И тяжело поднялся по рассохшимся ступенькам крыльца.
Петр не шевелился. Тускло, словно только для себя, светили на небе крупные звезды.
Опять звучали в ушах отцовские слова: «Чтоб ноги твоей в моем доме не было».
… Пропели петухи, а Петр все сидел на камне, смотрел на большие, качающиеся в воде огоньки. Наконец встал, медленно побрел к дому. На крыльце остановился, облокотился о перила.
В то утро, после разговора с отцом, здесь, когда Петр пошел на работу, его окликнула мать. Она бесшумно подошла, неловко остановилась, спрятала под фартуком руки и опять спросила:
— Правда, что ли, Петенька?..
— Правда, мама, — ответил Петр, как и в первый раз. — А что?
Мать тихонько кивнула головой, но ничего не сказала и ушла в дом.
Почему она ничего не сказала?
Петр стоял на крыльце до тех пор, пока на востоке не засинел край неба, долго смотрел, как гасли звезды, разгорался новый день…
* * *Пьянки теперь следовали в доме одна за другой: Григорий Бородин словно хотел утопить в вине свою тоску. Пили по всякому поводу: наступал какой-нибудь забытый уже церковный праздник — пили, «случался» чей-то день рождения — пьянствовали.
— Ишь, сволочь, как власть забирает!.. — жаловался Бутылкин Бородину на председателя. — Ко мне сегодня домой заявился: «Почему на работу не вышел?» — кричит. Я толкую ему: «Заболел!» И слушать не хочет. Так и выгнал в поле. Самолично отвез на ходке…
Егор Тупиков согласно кивал головой:
— Порядки новые ввел… Чуть не выйдешь на работу без уважительной — штраф три, а то и все пять трудодней. С моей жинки десятка два уже снял. Этак до минимума трудодней, как до дна Алакуля…
— Ништо, ребята, не унывать, — бодро вскидывал голову Иван Бутылкин. — Пострадали мы с Григорием, верно. Придет время — верх возьмем. А сейчас что? Как говорят, будет день — будет и пища…
Бородин понимал: Бутылкин и сам не верит, что придет такое время, но силится внушить эту мысль ему, Григорию, чтоб лишний раз выпить за его счет. Но молчал. Только однажды сказал:
— Возьмем, говоришь, верх? В том-то и беда, что не взять уж…
И вдруг, неожиданно для всех, Григорий… заплакал.
— Ну ты, Гршгорь Петрович, — растерянно протянул Бутылкин, тараща пьяные глаза. — Того, говорю, не по-мужски…
— Не по-мужски?! — закричал Бородин. — А что мне остается делать? Петька — и тот вон на днях окрысился на меня…
— Да черт с ним, с Петькой. А ты возьми ремень, да и…
— А он возьмет да и уйдет от меня — с голоду без батьки не подохнет: не те времена.
— Ну и пусть идет, и пусть…
— Ду-урак! — Григорий поднял голову, оглядел всех поочередно. И жалобно, будто просил что, промолвил: — Разве вы поймете? Петька — это все, что осталось у меня от… от…
И замолчал. Отвернулся от всех, зажал в огромную ладонь стакан с водкой и сидел так, покачивая головой несколько минут. Все притихли, ждали чего-то. И действительно, Григорий вдруг резко обернулся, ударил кулаком по столу. Зазвенели тарелки.
— А я не дам!.. Не дам! — Грудь Григория рвало, что-то билось в ней живое, сильное. — Я вот женю его… По-своему.
— Успокойся, успо… — пролепетал Бутылкин. Григорий снова взял в руки стакан.
— Изломано у меня в душе все, пусто там. — И Бородин стукнул себя в грудь. — Потому и пью вот с вами.
Когда расходились по домам, бывший кладовщик шепнул Григорию в ухо:
— А теперь, Григорь Петрович, погуляем в твой день рождения. А, погуляем?
— Погуляем. В октябре. Второго числа, — отвечал покорно Григорий.
— Вот, вот… А мы уж не забудем, обдарим тебя так, что доволен будешь.
И Бутылкин, хохотнув, похлопал Бородина по спине.
* * *Григорий по-прежнему не замечал в доме никого, кроме… собаки.
Колченогий щенок со временем вымахал в огромного, с волка, пса, в свирепости превзошел свою мать. Вставая утрами с постели, Григорий шел первым делом к собаке, опускался перед ней на корточки. Пес закидывал свои толстые лапы на плечи Бородину — и так сидели они подолгу вдвоем, словно обнявшись. И вечером, прежде чем лечь спать, Григорий всегда выходил к собаке, проверял: чисто ли в конуре, не сбилась ли подстилка…
А случалось даже, что заводил пса на ночь к себе в комнату. И тогда к Григорию никто уже не мог зайти.
5
Петр сквозь сон слышал приглушенный говор во дворе, скрип рассохшихся половиц. Так поскрипывал пол в сенях, когда в прошлом году он с отцом таскал тяжелые мешки с пшеницей, полученной на трудодни Затем Петру почудился смешок Ивана Бутылкина, его слова:
— Мы друзей помним. Живи не тужи, Григорий Петрович. На блины из новой мучки приглашай…
— Выражаясь фигурально, комар носа не подточит, — проговорил где-то за стенкой голос Егора Тушкова.
«Опять пьют», — подумал Петр, но проснуться окончательно не мог. Повернулся на другой бок, натянул до самого подбородка одеяло. Но не успел, кажется, и забыться, как одеяло кто-то осторожно снял, дотронулся до плеча.
— Вставай, сынок. Да вставай же, утро на дворе, — тихонько говорила мать.
Сев за стол, Петр выпил несколько стаканов молока. Мать возилась у печки с какими-то пирожками. В печи ярко горели березовые дрова, отбрасывая дрожащий свет на посудный шкаф.
— Не то приснилось мне, не то в самом деле ночью Тушков с Бутылкиным у нас были? — спросил Петр.
Анисья быстро выпрямилась, испуганно взглянула на сына, потом на мужа. Петру показалось, что крепко сжатые губы матери побледнели.
— Приснилось тебе, — спокойно проговорил от порога отец и вышел.
Позавтракав, Петр пошел на работу. На дворе его окликнул отец:
— Погоди, жених…
Подойдя, Григорий Бородин долго раскуривал толстую самокрутку, ронял на землю искры.
— Ты что разговор о Бутылкине завел? — спррсил он, пряча в карман спички.
— Надоело уж. Чуть не каждую ночь спать не даете. Весь дом водкой провонял.
— Ну, ну, скоро привыкнешь, — облегченно, как показалось Петру, сказал отец. — Ты не припомнишь, какой сегодня день? — спросил он немного погодя.
— Обыкновенный. Второе октября.
— То-то же, второе. Приходи пораньше на именинный пирог. Али забыл?
