Доминик Фернандез - На ладони ангела
Предупредив надлежащим образом маму — «Смотри в глазок и не открывай незнакомым лицам» — я уехал в Пинчо. Более десяти тысяч демонстрантов, согласно радиосводкам, запрудили площадь Народа. Зрелище тогда еще новое и необычное — кулаки, поднятые над головами, гитары, вопли, революционные песни, костры, на которых плавились пластиковые стулья кафе «Розати» — логова правых, огромные портреты Че Гевары в партизанской форме, хмурые и напряженные лица полицейских за зарешеченными окнами их грузовиков — но не волнуйся, я не стану разглагольствовать о том, что уже было описано столько раз и показалось тебе столь же новым, сколь и описание окопов Мировой войны. Не смотря на живописность и необычность картины, я приехал туда не для того, чтобы исписать наблюдениями свой блокнот. Если б кто мне сказал, чего я там искал? От страха, но также и желания наткнуться на Данило, стоящего рука об руку с брюнеткой, чье милое личико я от досады не разглядел на ее фотографии, я метался туда-сюда в толпе, которая несла меня как пробку. С растрепанными волосами, пристально вглядываясь и вслушиваясь в пространство, вертя головой налево и направо, я явно смахивал на сумасшедшего, и как и заслуживает того сумасшедший, походил на человека, ищущего свою погибель. Сто раз мне казалось, я узнавал его вьющиеся как у барашка волосы, и сто раз мне приходилось извиняться. Я ушел, на время успокоившись, только тогда, когда колокола Санта Марии уже давно пробили час, в который он был должен идти на работу.
Когда я вернулся домой, мама плакала, все стены были измазаны дерьмом, мой кабинет перевернут верх дном, книги разбросаны, Мазаччо разорван. «Воробьи» совершили свой набег.
— Мама, я же говорил тебе не открывать.
— Но я знала его. Он твой друг. Он приходил к тебе на день рождения Гвидо, помнишь его?
— А! такой с темными, длинными волосами?
— Нет, другой, блондин, в индийской рубахе.
— Армандо!
— Может быть, он не назвал своего имени. С ним был еще один, они все перевернули и загадили за десять минут. Прости им, Господи Иисусе.
Пока я расставлял книги на полках и проверял страницы рукописи, я услышал, как мама плачет на кухне. Она сварила сегодня утром полдюжины яиц для русского салата на обед. Эти вандалы, чтобы забросать стены, вытащили из холодильника оставшиеся продукты, как вдруг Армандо («Ты уверена, что это он, мама? — Да, блондин в индийской рубахе. — Светлые волосы? Невысокого роста? Ты, правда, уверена? — Ну еще бы! Так и вижу, как он корчится в коликах и шныряет по кухне, как крыса!») схватился обеими руками за живот и помчался в туалет. Отсюда и изменения в программе и импровизация с размазыванием дерьма по коридору. Но что больше всего уязвило маму в ее гордости домохозяйки, это то, что она теперь не могла отличить в тарелке крутые яйца от сырых.
— Сходи, купи других, — сказал я ей. — Во что нам это обойдется!
Но она брала их по очереди, прикидывала на вес, трясла ими у уха, как будто хотела спасти бесценное сокровище. Фриулийская крестьянка, привыкшая беречь каждую хлебную крошку, не смирится с потерей дюжины яиц. А я же к своему изумлению понял, что литературные дебаты были всего лишь трамплином для таинственных замыслов террористов.
Данило свалился как снег на голову. Я никогда не ждал его дома днем.
— Ничего себе! Опять фашисты?
Он учуял дерьмо по запаху, прежде чем заметил следы от пальцев на стенах.
На этот раз я не должен был вводить его в заблуждение.
— Нет, Данило. Папенькины сыночки, которых их бонны научили вытирать попку и мыть после этого руки. А сегодня они дали волю чувствам, точно так же как, пустив по ветру привитое им дома послушание, они прогуливают занятия и бегут на демонстрацию.
Заинтригованный мамиными пассами, он перебил меня, не уловив намека на Аннамарию.
— Сударыня, — воскликнул он с улыбкой, — это же так просто! Вы берете яйцо большим и указательным пальцем и крутите его вот так. Если оно вертится как юла, значит оно вареное. Если же оно почти сразу застывает на месте, значит оно совсем сырое. Вот смотрите… Ну что! — добавил он уже в мой адрес, не осмеливаясь обратиться непосредственно к маме, — говоришь, вырос в деревне, а не знаешь такой простой штуки!
Он расставил ноги и выпалил:
— Честное слово, это ты — буржуй!
— Ты как сегодня так рано освободился? — сухо спросил я его, с досадой признав долю истину в его шутке.
— Почти все рестораны закрылись на железные шторы. Похоже, этой ночью будет заваруха.
В течение всего этого антракта, затянувшегося до самого вечера, трудно было и представить Данило нежнее и ласковее. И только после его ухода в меня закралось страшное сомнение. «То, что он провел со мной два лишних часа, говорит о том, что он заранее извинялся за что-то передо мной».
Ночь прошла спокойно, но на следующий день студенты архитектурного факультета сомкнутыми рядами пошли в бой в Валле Джулия. Хлопки фанат и гул призывных песен доносились до меня из транзистора, который я прихватил с собой под магнолию, где я расположился, поджидая Данило, который так и не появился в течение всего дня. «Значит, я был вчера прав, — подумал я. — Просто так он эти два часа не подарил бы. Зная, что произойдет сегодня, он решил отработать авансом». Мне даже не приходило в голову, что его могут ранить, о чем я узнал уже позже: удар дубинкой без серьезных травм, хотя его отправили вместе с другими в больницу. Слова «архитектурный факультет», которые диктор распевал на все лады, барабанными палочками отдавались у меня в голове. Данило, как пить дать, разыгрывал из себя героя, чтобы эпатировать дочку кондитера, которая уже давно, в чем можно тоже не сомневаться, сорвала в папиной гостиной плакатик со своим распорядком. Она вспоминала его роль в кино, она принимала его за актера, он, должно быть, не осмеливался ей признаться, что работал разносчиком хлеба в ресторанах, в которые ее отец, по невероятному совпадению, рассылал в ассортименте миндальное печенье, дабы подкрепить римское десертное меню тайным сицилийским рецептом.
В три часа утра, когда уже давно утихли все бои, я все еще не спал. В безмолвной темноте, которая — от Колизея до Париоли и от Святого Петра до вокзала — окутала собою спящий город. Только дворники еще копошились на поле битвы, собирая обрывки газет, которые манифестанты набивали себе под одежду. Утомленный бессонницей, угнетенный ожиданием, измученный ревностью, я принялся писать стихи, которые ознаменовали поворот в моей судьбе. Они ошеломят моих друзей, которые усмотрят в них признаки саморазрушения, они усугубят недоверие Данило, вызовут усмешки в правой прессе и обиженные пересуды в «Паэзе Сера» и в «Уните», спровоцируют возмущение у крайне левых, лишат меня поддержки среди студентов, не говоря о других моих читателях, и так или иначе поспособствуют усилению мой изоляции.
С первых же строчек, презрев ораторскую осторожность и отказавшись от двусмысленных перифраз, которые могли бы дать обобщение десятков других профессий, я сам себе подписал приговор.
Когда вы дрались вчера в Валле Джулияс полицейскими,полицейским сочувствовал я!
Какой было смысл изощряться в претенциозных хитросплетениях «экспериментального» стиха, которые стали бы понятны лишь паре сотен читателей? Лучше грубый язык самих фактов.
Потому что они родились в бедных семьях.
Было забыто то, как они приносили мне судебные решения, как они арестовывали меня по утрам, как сажали в следственный изолятор.
На окраинах городов, где автобусостанавливается на конечной.
Магические слова, которые прощали им все в моих глазах.
С восьми лет на работе, утративСвои лучшие детские годы…
Две строчки, мстящие за Эспозито Паскуале, именно так, как он сам представился мне: с тем чувством униженности человека, который в своей недооценке не может подчеркнуть индивидуальность своего имени, ставя его перед своей фамилией. Фамилия бригадира (Эспозито: прозвище подкидыша, «выставленного на обозрение» в монастырском приходе) связывала его род с постыдным происхождением и, должно быть, была для него источником дополнительных унижений.
Не будь у него этого смягчающего обстоятельства, я все равно встал бы на его сторону, пусть бы и необоснованно. Эмигранты, которых поднимали в ранний час из постели и депортировали в родные деревни, торговцы на мосту Гарибальди, которых грузили в воронки, убийство Паоло Росси фашистами, остававшееся безнаказанным два года, водо-метательные машины у заводских ворот на случай забастовочных пикетов: я списал бы полицейским все их прошлые и нынешние грехи, все их потворства властям, лишь бы утолить свою ярость против господина Де Лоллиса и его дочки.
