Анатолий Тосс - Американская история
Не может быть, чтобы он про меня, подумала я, и глаза мои моргнули от подлой сентиментальной влажности.
«Так вот, — я еще могла читать, хотя все немного расплывалось, — она сказала однажды, что творчество состоит из двух талантов: таланта восприятия жизни и таланта выражения этого восприятия».
Надо же, запомнил, подумала я, и мне пришлось провести рукой по глазам. Это даже не были слезы, просто набухшие глаза.
«Очень точное замечание, — читала я дальше слова Марка. — Знаете, можно родиться с талантом атлета, или певца, или математика, или каким угодно другим талантом, но можно родиться с талантом творчества вообще. Это такой же, как и все остальные, талант, ничем не хуже, разница только в том, что он не ориентирован ни на что конкретное. А если он содержит в себе в равной мере и талант восприятия жизни, и талант выражения, то он может быть приложен к любой человеческой сфере, а потом, со временем переориентирован, а потом опять при желании перенесен в другую область и так далее. Все зависит от склонностей человека, от того, что его привлекает. И если присутствует стремление и, наоборот, отсутствует страх рискнуть, то почему бы себя не попробовать в разном. И хотя вероятность успеха невелика, но она ведь тем не менее существует. Да и потом, в чем он — успех? Может быть, сам факт попытки уже достаточное основание для успеха».
Марк, думала я, как это на него похоже! Вот он и здесь придумал что-то свое.
На следующий день я полетела в книжный магазин, но сборника не нашла. Его названия даже не было в компьютере, видимо еще не вышел в Штатах, и мне пришлось заказывать его, а потом я ждала недели три, пока он не прилетел из самой что ни на есть Британии.
Я читала стихи Марка к странно узнавала наши ранние и поздние разговоры и споры, даже ссоры, я узнавала себя и, как ребенок, не знала чего мне хочется больше — плакать или смеяться. И я плакала и смеялась иногда одновременно.
Действительно, думала я, он сказал правду в этом интервью: не только он изменил мою жизнь, но, может быть, и я тоже хоть в какой-то малюсенькой мере повлияла на его жизнь. И почему-то от этой по-своему корыстной мысли мне становилось немного сладковато внутри, и улыбка одолевала слезы.
Несколько стихотворений были настолько про нас, про наши впечатления, мысли, которыми мы тогда делились друг с другом, что я переписала их и решила сделать частью этих записок.
Стихи ведь в отличие от прозы сродни музыке, их трудно читать в первый раз, они требуют большего напряжения, большей умственной и душевной работы, иногда нелегкой. Но потом, когда вникнешь, они, опять же, как музыка, не могут приесться, надоесть, наоборот — чем их больше сначала читаешь, а потом бормочешь про себя по памяти, тем большим смыслом обрастает каждое слово, тем больше роднится, становится ближе тебе, сначала, может быть, скрытая
ритмика стихотворения.
И вот, в который раз склонившись поздним вечером над книжечкой Марка, я снова читаю ее, но уже могу не всматриваться в строчки. Я поднимаю глаза и устремляю их в зовущее пламя камина и думаю, вернее, выхватываю своим чувством, что он, Марк, собственно, стал самым большим в моей жизни поражением. Но, с другой стороны, понимаю я, нельзя же быть все время победителем.
Что может понимать и чувствовать победитель, кроме звона фанфар? Что эти фанфары могут открыть нового в его жизни? Ничего.
Только проигрыш заставляет тебя остановиться, и задуматься, и вглядеться, только проигрыш оттачивает чувственность и углубляет видение, и делает более обостренной интуицию.
Что может хотеть победитель, когда захватывает город,
Кроме разрушения, кроме чужого добра и женщин?
А вот побежденный, который отступил и оставил в городе жену, детей и дом, он начинает страдать, желать и надеяться, и ему открывается про этот мир что-то новое, о чем он раньше не догадывался, когда сам входил в чужие города.
И это странно, но поражения, если все же от них удается оправиться, в результате поднимают выше, чем победы, и только через поражение можно, как ни парадоксально, прийти по-настоящему к большой победе и оценить ее вкус.
Марк — мое поражение, через него я познала мир, и жизнь, и себя, и это поражение со временем и с пониманием стало дороже всех моих побед, и я берегу его — чувство его, память о нем, как не берегу память ни о чем другом.
Мне позвонил Рон, он часто звонит мне на правах старого приятеля. Как ни странно, это его смешная теория тогда, давно, подтолкнула меня к моему выбору. Впрочем, может быть, теория была и не его, может, ему ее подсказал Марк, не знаю, никогда не спрашивала, а теперь уж точно не имеет никакого значения.
В любом случае он сообщил, что разговаривал с Марком по телефону, и тот сказал, что планирует приехать через пару месяцев, и попросил передать мне привет, что он, Рон, этим звонком и делает. Я вспомнила, как Зильбер мне однажды сказал, что жизнь почти всегда дает второй шанс.
Другой вопрос, захочешь ли ты воспользоваться им? — подумала я.
ИЗ СТИХОВ МАРКА
* * *
Америка притягивает тех,кто больше ни к чему притянут быть не может.Да, как-то так случилось, что я тожедавно уж не читаю нараспевни одного раскатистого гимна.Когда так долго странствуешь — не виднони флагов, ни регалий, ни орловс потрепанными временем главами,когда так долго странствуешь — годами,все как-то сглаживается...В списке городовс их конными чугунными божкамиты помнишь лишь себя,бредущего дворамиодним путем своим,которым и идешь.
Вдвоем
Мы сидим вдвоем — ты, да яв тихой, заснувшей кухне,вечер рассыпается свежестью еще не опавшего дня,чайник на газовом огне пухнети исходит топленым жаромподмоченного кипятка.Что до меня,то я вижу, как будущее вместе с беззвучным паромвыскальзывает в застывшую прореху окна.Я легко могу дотянуться до твоего плеча,вязкого, как задутая недавно свеча,но боюсь обжечься.От прикосновения становится горячане только рука, но и взгляд,оттого он скользит наугадпо другим, менее опасным предметам:капля на кране набухает и как капля дождяна лету рассыпается светом.Так же и с прошлым — его нету.Прошлое есть нелепое порождение вчерашнего сна.
Окно скрипит лишь слегка,напрягая выпуклый ветер,пальцы твои, переплетаясь,напоминают сети,в которые я заплыл из несуществующего теперь далека.Время — это мгновение, упирающееся в твои глаза.Время — это плавность грудипод легким шелком халата.Это, возможно, хрупкий привкус граната,так его рисовал на своих картинах Дали.
Время только в настоящем обретает реальность.Как эта кухня,как, прости за банальность,твое дыхание во время любви.
* * *
Думая о тебе, я вспоминаю антилопу,которую видел однажды в горах, в лесу,с пятнистой тяжелой попой,живущей отдельно от ее напряженного тела,как бы независимо, на весу.Сколько бы ты ни говорила «я люблю»,либо крича, либо шепча мне в ухо,мне мало,потому что познание через органы слухаимеет свои пределы,но, когда я закрываю глаза,я почти что чувствую прикосновение твоего тела,как чувствует зрачок на ветру проступившая слеза.
Дело в том, что признание создает ощущение интима,как запах пожухлых листьев,как чуть уловимый привкус далекого дыма,говорящий о где-то существующем тепле,впрочем, не доступном ни тем, кто рядом с тобой,ни самому тебе.Так и твое признание,будучи нематериальным, оно ускользает,и очень скоро сознаниетребует нового словесного подтверждениятвоих чувств,и, хотя я не являюсь магистром искусств,я все же могу оценить их дрожащее натяжение.
Иногда я думаю о тебе, как о запахе с тонкой кожей,и тогда, извиваясь на бесчувственной простыне,я не могу разобраться, что оке тебя останавливает на рубежереальности и памяти, потерявшейся во сне.И лишь позже,беспокойно забывшись сном,я еижу себя своим дедомили, скорее, его отцом,влюбленным в твою прабабку,и я понимаю тогда,что наша судьба имеет генетическую разгадку.
Эти строки написаны не в лирическом стиле,я пишу их как прозу,так как не хочу, чтобы твои слезык моменту нашей встречи остыли.Я хочу тронутпь губами теплые слезы, без пылизаросшего одиночества,я хочу узнать в них пророчествопьяной бабкииз нашего детстваи ее непонятно откуда взявшейся догадки,что нам друг от друга никуда в результате не деться,как никуда не деться лицу от набегающей складки.
* * *
