Дмитрий Сазанский - Предел тщетности
Получив согласие, я споро обулся, снял куртку с вешалки и тихо выскользнул из квартиры, осторожно прикрыв дверь. На улице уже смеркалось. Удивительно быстро в Москве день укладывается спать, конечно, не как в иных широтах, где солнце брошенной авоськой падает за горизонт, но все таки, скорость смены декораций всегда поражала мое воображение. Анна Михайловна Кривулина подъехала, едва я успел закурить. Судя по тому, что такси осталось ждать седока, я сообразил, что в кафе мы не пойдем, и рандеву состоится накоротке, тут же, перед подъездом.
Молодая женщина направилась в мою сторону спешащей походкой опаздывающего человека. Все в ее облике было деловитым, жизнеутверждающим, если бы не черный абрис платка, печальной каймой обрамлявший приятное лицо. Она подошла почти вплотную, нервно теребя перчатки зажатые в левой руке. Не знаю почему, но я смутился, точнее, почувствовал себя виноватым, будто сейчас меня упрекнут в самом главном.
— Я хочу объяснить, зачем отец взял деньги. Это все из-за меня, я попросила, — начала она с места в карьер.
— Не надо, — перебил я и протянул руку, тронув ее запястье.
— Как это? Почему?
— Видите ли, Анна, любое ваше объяснение не будет исчерпывающим. При всем желании вы не сможете ответить на все вопросы, что я задаю сам себе, тем самым породив новые. Желание вашего отца исчезнуть из моей жизни, не скрою, стало неожиданным, но являлось целиком его личным решением. Не хочу копаться в мотивах, заставивших Мишку так поступить — мы не в суде, но если бы он случился, я бы сильно засомневался в возможности определить, кто прав, а кто виноват. Ваш отец был далеко не сахар, но и окружавшие его люди сделаны отнюдь не из сладкой патоки.
— Разве вам не хочется разобраться в прошлом, понять в конце концов?
— Прошлого нет. У меня был друг, его не стало. Вот данность. Остается только память, но она самая лживая сволочь из всех на свете.
— Но тогда получается, что все бессмысленно, — ее реплика прозвучала не утверждением, а вопросом.
— Тепло, почти горячо. С одной поправкой, существенно только то, что происходит сейчас, в данную минуту — наш разговор, стылые сумерки вокруг, вон тот воробей на ветке. Через пару минут все закончится, вы уедете, птичка упорхнет. Наш разговор уйдет в прошлое, и оценивать мы его будем совершенно по разному, кто со знаком минус, а кто со знаком плюс. Сложив, мы получим пустоту, — я говорил и сам понимал, что несу кромешную пургу.
Со мной всегда так, хочешь показаться оригинальным, тут же начинаешь выдавать на гора банальные сентенции, что не раз слышал из чужих уст, раздражаясь их неимоверным занудством, аж скулу сводит от тоски. Видимо мое настроение передалось, как вирус, Мишкиной дочери. Глаза ее потухли, она потеряла интерес к продолжению беседы. Перчатки застыли в ее руке, повиснув в воздухе, затем резко опустились на ладонь, будто нож, отрезая лишнее.
— Я поеду, — только и сказала она.
— Бог в помощь, — до полного дебилизма не хватало еще перекрестить ее безбожной дланью.
Она развернулась, спустилась по ступенькам, села в машину и укатила прочь из моей жизни, по всем прикидкам, навсегда. Я остался один, мимолетная беседа не принесла ни радости, ни сожаления, только с хладнокровной безукоризненностью в еще одном формуляре под названием «Анна Кривулина» поставлена точка. Все-таки встреча с чертовой троицей своеобразно повлияла на меня — они, будто через увеличительное стекло приблизили ко мне бесшабашное лицо смерти, и я потерял всякую охоту копаться в хитросплетениях причудливого лабиринта с известным финалом. Врет черт, изменить ничего не получится, и попытка останется только попыткой, неудавшимся желанием вильнуть в сторону при неизменной конечной цели маршрута. У меня было в запасе восемнадцать дней, прорва времени, если задуматься, но задуматься как раз и не получилось. Я выплюнул окурок, растер его мыском ботинка и потянул на себя дверь в подъезд.
В квартире привычно ругались гриф с крысой, но происходило нечто новенькое, в отличие от обычной схемы теперь уже Шарик выступал с наездом, а Дунька неудачно оправдывалась. Я застыл в коридоре, навостив уши.
— Ну что ты в самом деле? Это же пустяшная ошибка, халатность, не более того, — уговаривала Дунька грифа.
— Иная ошибка почище преступления будет. Как говорил товарищ Сталин — за любой халатностью…
— Ой-ей-ей, — перебила крыса грифа на взлете. — Основы марксизма-шушенизма, том двадцать шестой, страница пятьдесят вторая, третий абзац сверху. Обойдемся без цитат. Варфаламей нисколечко не виноват, немудрено и перепутать. Номерка-то на двери в квартиру действительно нет — с каждым такой афронт может случиться.
Я вдруг копчиком почуял, что они говорят о моей берлоге. Когда ставили железную дверь, не помню уже почему, толи не успели, толи забыли привинтить табличку с номером квартиры. Ее положили на видное место, чтобы не посеять, я торжественно поклялся жене, что пришпандорю номерок в ближайшее воскресенье, но наступили выходные, на меня накатила тоска. Золотые циферки на красном фоне так и не водрузились на дверь, их отложили «на потом», выражаясь по-научному, они стали элементом прокрастинации, а заодно и укором моему бездействию. Табличку долго перекладывали с места на место, она мозолила всем глаза, пока наконец-то ее кто-то не выкинул. Следуя теории вероятностей, мне кажется, что это была Наталья, так как я вроде бы точно этого не делал. Исходя же из простой логики, я уверен, что к исчезновению золотых цифирей причастна именно жена, потому что отсутствие номера на двери стало не убиваемым аргументом в любом споре на много лет вперед. Как только в наших отношениях наступал конфликт интересов, Наталья прибегала к «последнему доводу королей» и с притворным возмущением спрашивала: «Где табличка?». И крыть было совершенно нечем. Конечно, следовало бы выбить из-под жены золотогривого скакуна, заказать и привинтить новый номерок, всех дел три копейки, но я понимал, что этим только раззадорю Наташку. Она сменит раздраженное «где», на ехидное «не прошла и вечность», суть не изменится. Надо было сразу прикручивать, не откладывая в долгий ящик.
Все бы ничего, дверь без номера не доставляла особых хлопот, но вмешались соседи. Сначала Афанасий Егорович, токарь шестого разряда на пенсии, назойливо пытал меня на предмет отсутствия номера на двери. Видя, как я неумело выкручиваюсь, стыдясь признаться в банальной лени, он почему-то решил, что это новая фишка для продвинутых, модное поветрие, и тоже в знак солидарности оторвал номер со своей двери, намереваясь шагать таким образом в ногу со временем. На странную закономерность обратили внимание соседи по правую сторону от лифта и при замене дверей, нарочно или без умысла, но продолжили наметившуюся тенденцию. В итоге на нашей площадке все четыре двери стояли без номеров, случайный посетитель теперь мыкался перед ними, как слепой котенок, так что Дунька абсолютно права насчет «немудрено и перепутать». Спор, между тем, набирал обороты.
— Ты, я погляжу, в адвокаты к черту записалась, — стыдил Дуньку гриф. — К этому Сусанину двадцать первого века. Привел нас на квартиру к недоумку. Один вопрос, Дуня, ты гонорар отрабатываешь или на добровольной основе копья ломаешь? Как бы тебе чечевичной похлебкой не подавиться…
— Клюв захлопни и не буди во мне зверя, — заорала крыса так громко, что звякнули рюмки на столе. Черт шикнул вполголоса, и она слегка успокоилась. — Ради истины тружусь. А что тебе в башке саранча нашептала, мне дела нет. Ты во всем злой умысел ищешь. Варфаламей объектом ошибся, а Никитин удачно под руку подвернулся, вот и весь сказ. Зато повеселились.
— Повеселились, — не выдержав, я вышел из тьмы коридора, — объектом ошиблись?
Вот, значит, как. Не ко мне они шли, не я был целью их путешествия, и лишь благодаря недоразумению оказался вовлечен в водоворот событий. Что ж поделом мне, дураку, а то возомнил себя непонятно кем, решил, что ты не щепка, а полено, из которого папы Карлы будут стругать светоч отечественной словесности. Стоило бы выдохнуть с облегчением, но злость уже заполнила меня до краев. — Я вам что, пикник на обочине?
— Какой пикник упоминает сей неразумный вьюноша? — качнувшись в сторону Дуньки, спросил черт.
— Это он Стругацких цитирует, — подалась навстречу крыса.
— Кто такие? И почему на обочине? — недоумевал Варфаламей.
— Долго объяснять. Писатели, пастыри фантастики. Кумиры миллионов.
— Сектанты?
— Скорее гуру.
— Интересно, — черт даже потер ладошками в предвкушении. — И что же они проповедуют?
— Неизбежность прогресса, — ответила Дунька с пафосом, будто подрабатывала у Стругацких пресс-секретарем. — Его влияние на моральный облик населения.
— Эка невидаль, — разочарованно усмехнулся Варфаламей. — Поступательное движение прогресса оказывает разлагающее действие, как на отдельных особей, так и на все общество в целом, способствует потере значительной части населения последних нравственных ориентиров.
