Борис Алмазов - Охваченные членством
Люся деда бешено ревновала. И как выяснилось, не зря!
Звонок телефона меня прямо-таки подбросил на кровати.
— Борюшка! — кричала в трубке Люся. — Хватай такси! Дед наш не то помирает! Перекосило всего! Кричит, тебя требует! Врачей к себе не допускает! Давай, родненький, скореича!
Через полчаса я ввалился в их квартиру.
— Люся, уйди! — стонал дед, лежа в кровати и засунув голову под подушку. — Уйди! Не желаю, чтоб ты меня в таком несчастном виде... Это дело мужское.
— Да господи ты, боже мой! — Люся выскочила из спальни.
Дед Коля высунулся из-под подушки:
— Поглянь! У двери не стоить?
— Да нет! Что с тобой?
— Ой, худо мне! — заорал дед так, чтобы жена на кухне слышала, и зашептал мне: — Спасай, кум, вчера у бабы загулял — челюсть по пьянке в стакане в ванной забыл! Вот табе адрес — выручай, брат!
Так мне открылся один из многочисленных секретов деда Коли и самый главный секрет его белозубой, как выяснилось пластмассовой, улыбки.
— Ну, что с ним? — кинулась ко мне Люся.
— Да ничего! Ерунда! Судорога лицевых мышц. Сейчас за заморозкой слетаю, авось поможет.
-— Да ты нешто доктор! «Скорую» надоть!
— Да ты что! Они его мигом на стол операционный и всю рожу расковыряют ножами-то... Случай редкий. А я уж знаю, как тут помогать!
— Да где ж ты видал?
— Где-где! В Урюпинске! Там такое дело — сильно распространенное!
— Борюшка, голубчик, спасай. Жалко ведь де-да-то. Он ведь у меня один... Да ишо и ведь не старый, в силах!
— То-то я и чувствую, что в силах!
Роскошная женщина неопределенного возраста,
в халате, провела меня в ванную и оттопыренным мизинцем брезгливо показала на стакан с розовеющим протезом.
— Я даже испугалась! — сказала она, округляя глаза и передергивая плечиками. — Утром вхожу, и такой ужас...
Мне все казалось, что эту женщину я где-то видел прежде! Я еще залетел по дороге в аптеку и купил баллон с «заморозкой».
— Ну! Че ж ты так долго-то! — кинулась ко мне Люся.
-— Пока нашел! Дефицит!
— На! Кобелячья твоя порода!
— Вот! — сказал дед Коля, вставая с постели и клацая зубами. — Другое дело! Вот и мелкая снасть, а без нее никак! Ох, за нее с меня в Англии семь шкур сняли! Как за «мерседес»! Ей-бо! Давай это... Заморозкой-то побрызгай на рожу чуток...
— Тебе, козлу старому, не на рожу брызгать надо, а в другое место...
— А я не против... Все жду, когда оно кончится! А оно с годами все злее! Так бы жил спокойно — внуком занимался...
— Ну, и чего не живешь! Люсе-то цены нет!
— А я что, не знаю! Святая женщина. Каждый день за нее Бога благодарю.
— Ну, и чего?
— А ты жил со святой-то? Ты мою Настеньку-то знал? А она мне по сю пору снится! Все боюсь Люсю во сне Настенькой позвать!
— Ты не пой! А это-то, торт-то энтот кремовый...
— Это Мерлин Монро, что ли?
— Вона где я ее видел... Похожа.
— Мерлин — женщина серьезная. Кого хочешь в грех введет! С Люсей, конечно, не сравнить... В Люсе душа моя!
— Ну, так что ж ты рискуешь...
— Кум, — сказал, неожиданно глянув на меня с какой-то собачьей тоской, дед Коля, — Люся старше моей Катерины на восемь месяцев...
— Ну, и что?
— Вот я третий десяток лет в куклы играю! И ты меня не суди!
— Да ладно, я и не сужу, удивляюсь только...
— Проживи с мое, апосля удивляйся... Ну что, Люся! — сказал он, выходя на кухню. — Накрывай на стол! Гони за пивом! Спас меня кум-ат! Как заново родился. Лицом маленько еще не владею, но отойдет...
— Господи! — сказала Люся, вытирая глаза уголком фартука. — А я уж так перепугалась... Как это лекарство-то называется, хоть бы знать. А то не ровен час...
— Антикойтус! — сказал дед Коля, отправляясь в ванную бриться. — Противосклеротическое средство. Сильно от забывчивости помогает.
— Знаш ли, крестнай, — под великим секретом сказал мне недели две спустя Ромка, — а у дедунюшки Колечки — зубы вынаются! Мне Люся сказала! Чтобы я опасно ходил, а то он другой раз их позабудет где, и свободно можно ногами наступить! Тогда никакое лекарство не поможет.
На хрена нам доктор Спок?
— Крестнай! — В телефонной трубке плохо сдерживаемые всхлипывания. — Иде ты заподевалси! Иде ты не едешь никак!
— Да что случилось, родной мой! Кто тебя обидел?
— Да, вот уж случилось, что забери меня к себе! Нет моих силов здеся оставаться!
— Да что ж за горе такое, Ромушка ты мой?!
Долгое сопение, сдерживаемые рыдания.
— Крестнай! Давай Ольгу в форточку выбросим! Она мне жить мешает!
Вон в чем дело!
— Роман Николаич, ты там один, что ли?
— Один покудова! Мама с Ольгой гуляет, а Люся говорит: «Отстань, не до тебя!» и в магазин по-мелась!
— Вот я ей дам «не до тебя»!
— Эх... крестнай...
— Погоди, золото ты мое! Сейчас я мигом! На такси прилечу! Я им задам, как моего мальчика заби-жать! Жди меня! Будь в надеже! И не реви! Ты ж казак! Хоперец!
— Я и то не реву!.. Ы-ы-ы-ы. Тока забери меня отсюдова скореича!
— Вот и не реви! Я с тобой!
Пока я добирался до крестника, вся происшедшая история встала передо мной как на ладони. Летом Коля-старший, Коля-младший и я разъехались по стране. Лето — для нас возможность заработать на сытую зиму. Перед самым нашим отъездом Люся-младшая родила Ромке сестру. Роды получились тяжелые, очевидно, женщины, по куриной своей хлопотливости, забыли про Ромку, во всяком, случае он впервые почувствовал свое одиночество и новорожденную сестру возненавидел!
До сих пор не понимаю, как мне это удалось, но Ромку я забрал со всеми игрушками к себе. Взял отпуск и был все время с ним. Он, бедный, исхудал, во сне всхлипывал и хватался за меня ручонками, потому что засыпал только у меня под боком и все время твердил: « Давай Ольгу на помойку выкинем!» Никакие мои уговоры не действовали. Бабы, как сказал примчавшийся из командировки дед, упустили парня. Мы стали ждать Колю-младшего для окончательного решения. Поскольку без отца предпринимать что-нибудь считали себя не вправе, да и неизвестно, чего предпринимать-то! Бедного мальчишку при одном упоминании о сестре кидало в злые слезы.
— Вот чего понаделали, козье племя! — имея в виду жену и дочку, говорил дед Коля. Никакие его уговоры не действовали, Ромка домой не шел!
Наконец, вырвавшись всеми правдами и неправдами из командировки, примчался Коля, и мы приняли общее решение.
В тот вечер я специально долго разговаривал с Ромкой про дом, да как там мама, да как там Люся... А он по ним уже очень соскучился! Он только пыхтел, сдерживая слезы, и возил автомобильчики по столу, который я ему выделил для игры. Время от времени звонили Николаи и спрашивали: пора или не пора?
— Допекаю! Потерпите. Как лампу с окна сниму, тогда и поднимайтесь.
Команда сидела во дворе. А мы с Ромкой в беседе уже дошли до той части, где я говорил о том, что родители, и дед, и Люся могут заболеть и даже умереть, потому что сильно о мальчике своем тоскуют. Голова у Ромки клонилась, но он шептал:
— Ну, и пусть...
Когда же я дошел до разговора о том, как по вечерам они сидят в нетопленой (почему-то обязательно нетопленой!) квартире и плачут и пожалеть их некому, две первые слезы капнули на автомобильчики и шепот сменился всхлипыванием. Я быстренько снял с подоконника лампу и, как бы мимоходом на кухню, открыл входную дверь.
— Ну, как он там? — прошептал, вползая, дед Коля.
— Потек.
— Слава богу!
Я сел за письменный стол. Ромка все возил свои машинки, когда в полной тишине два Николая вошли в комнату и молча стали на колени. Люся-млад-шая, обливаясь слезами, стояла за ними, потому что дед сказал: «Кинешься к нему, я те ремнем выдеру! Не посмотрю, что ты кормящая. Наворочали две дуры, вот теперь нам разгребать ваше художество! Такое дитю страдание устроили, куры нетоптаные!»
Ромка увидел их, обернувшись по-волчьи, через плечо, и набычился. Тогда, выждав длинную паузу, дед Коля тихонечко сказал:
— Роман Николаич! А Роман Николаич! Прости нас, Христа ради... Пропадаем ведь мы без тебя! Как есть, значит, пропадаем! Вся семья вразнос пошла...
Еще одна долгая, тяжкая, как железнодорожная шпала, пауза придавила нас. Наконец Ромка, не оборачиваясь, сказал:
— Крестнай! У тебя хоть наволока какая не то есть? Игрушки вот хоть бы собрать.
— Это я мигом!
Ромка сгреб все игрушки, свалил их в подставленную мною наволочку, завязал узлом.
— Ты-то без меня как тута?
— Да я-то уж как-нибудь, ступай, мой золотой, ты им нужнее...
— И то... Пропадают ведь.
И, кинувшись мне на грудь, залился слезами, с которыми выходила вся его тоска. Так я его, ослабевшего от слез, и передал в отцовские и материнские поцелуи. Но это прошла половина беды. Сестренку-то он все равно ненавидел. Дед Коля, который теперь спал вместе с Ромкой, с рук его не спускал, пожаловался мне:
