Александр Житинский - Фигня (сборник)
За танцем наблюдало жюри, состоящее из пожилых дам и господ. Когда музыка смолкла, распорядительница бала поднялась и объявила:
– Дамы и господа! Решением нашей высокой комиссии победительницей в танцклассе объявляется маска «ночь Мадрида».
Маска сделала книксен.
Зрители, среди которых были Иннокентий и Венедикт, бурно зааплодировали.
– Мы попросим госпожу маску раскрыть свое инкогнито! – выкрикнул с места румяный старичок, тоже член жюри.
Победительница сняла маску и все увидели юную институтку Валерию. Шум прошел по залу.
– Валерия! Это Валерия!
– Я так и знал!
– Слава Валерии!
А ее партнер, не снимая своей маски, под звуки музыки обвел свою партнершу по кругу вдоль публики.
Когда Валерия проходила мимо друзей, она кинула на них взгляд. Оба юноши приняли его жадно, взоры их пылали, они тянулись к ней в едином порыве, а когда она прошла, Венедикт первым развернулся и бросился бегом прочь из зала. Иннокентий последовал за ним.
Они выбежали на балкон с балюстрадой; часто дыша, остановились у перил. Облачки пара вылетали изо рта. Внизу были огни города, наверху сияли звезды.
– Какая девушка! Я никого не знаю красивей! – воскликнул Венедикт.
– Ты прав. Я положительно влюбился в нее, – отвечал Иннокентий.
– Нет, это я влюбился! Я! Слышишь? И буду добиваться ее благосклонности.
– Но позволь, Венедикт. Как же быть мне? Мы ведь друзья с тобой. Нам не пристало быть соперниками, – возразил ему Иннокентий.
– Как знаешь, как знаешь… В любви друзей нет.
– Тогда я тоже буду добиваться ее. Но дай мне слово, что ты безропотно покоришься ее решению, даже если оно будет тебе не по сердцу, – сказал Иннокентий.
– Ты надеешься выиграть?
– Надеюсь.
– Ну, тогда поклянемся на крови, что наша борьба будет честной! – бросив на друга пламенный взгляд, предложил Венедикт.
Они оба обнажили запястья, подняв рукава. Венедикт первым провел бритвой по коже и передал бритву другу. Иннокентий тоже полоснул себя по руке. Они прижали запястья друг к другу. Кровь текла из надрезов, стекала в ложбинку, образованную сдвинутыми запястьями, смешивалась там, капала на камень…
– Клянусь! – сказал Иннокентий.
– Клянусь! – повторил Венедикт.
Лилась прекрасная музыка, окна особняка, подернутые морозными узорами, таинственно светились в темноте. Там, за стеклом, в уютной комнате при свечах Венедикт давал урок на флейте Валерии.
Они играли вместе какую-то мелодию, и он бросал на Валерию выразительные взгляды, отчего она смущенно прятала глаза.
Окно подернулось инеем и скрыло эту картинку, а потом открыло другую. В той же комнате урок живописи Валерии давал Иннокентий. Она сидела за столом, а он, склонившись над ней, водил ее рукой с кисточкой по листу бумаги. Там оставался след акварели.
И вот уже какие-то разговоры, которых мы не слышим, и споры, и смех… Портьеры и драпировки. Обстановка домашнего театра. То один юноша, то другой завладевают вниманием Валерии, что-то горячо говорят, жестикулируют. Капает воск с горящих свечей. Горит огонь в камине. Каминные часы отбивают часы и минуты.
Иннокентий распахнул дверь и вошел к своему другу в кабинет, в центре которого стоял маленький рояль. Венедикт что-то импровизировал на фортепьяно, прикрыв глаза. Иннокентий подошел к нему сзади и осторожно прикрыл крышку рояля. Венедикт убрал руки с клавиатуры, вопросительно посмотрел на друга.
– Я пришел тебе сказать, что так больше продолжаться не может, – начал Иннокентий.
Венедикт молчал.
– Я чувствую, что ты становишься мне… неприятен. Я не хочу этого. Ты мой друг, а дружба для меня… Почему ты молчишь, Венедикт?
Тот усмехнулся, взял с крышки рояля флейту, приложил к губам и просвистел музыкальную фразу.
– Я люблю ее, и ты ее любишь. Все более и более… – горячась, продолжал Иннокентий. – Но я не знаю, я не смею…
Венедикт опять ответил музыкальной фразой.
– Скажи, ты целовал ее? Целовал?
Венедикт просвистел ответ, из которого явствовало, что это пока несбыточная мечта для него.
– Да прекрати ты дурачиться! – воскликнул Иннокентий.
Венедикт внезапно резким движеним положил флейту на рояль, глаза его блеснули.
– Я не дурачусь!
– Но что делать? Она не дает никому форы, мы… мы играем в благородство. А время идет!
Венедикт мрачно слушал, потом отвернулся.
Иннокентий силою повернул его к себе.
– Ты будешь слушать меня?!
И тогда Венедикт, вцепившимсь ему в лацканы с неимоверной силой, тряхнул его, черты его исказились, и он проорал:
– Я ненавижу тебя! Ненавижу!
Еще секунда – и они схватились бы в поединке, но Иннокентий первым оттолкнул друга, отвернулся, закрыл лицо руками.
– Прости, я не хотел… – сказал он.
– Да, да… Прости, – опустил голову Венедикт.
Иннокентий решительно подошел к столу, положил лист бумаги, придвинул чернильницу, нашел перо.
– Иди сюда. Пиши, – он протянул перо другу.
– Я ничего писать не буду. Хочешь, пиши сам, – ответил Венедикт.
– Давай напишем ей письмо. Честно и открыто. Пусть она решит, – сказал Иннокентий, садясь за стол.
Венедикт пожал плечами.
Валерия стояла перед матушкой и читала письмо вслух.
Матушка сидела в постели, укрыв ноги одеялом, на голове чепец, пеньюар с воланами. На коленях дремал кот. В головах супружеской кровати висел писаный маслом портрет покойного отца Валерии – по-видимому, видного чиновника, с Владимиром 1 степени.
– …поэтому реши нашу судьбу. Мы оба пылаем к тебе любовью, мы оба сочли бы за счастье идти с тобою под венец, но судьбе угодно, чтобы один из нас был отвергнут. Назови счастливца и пожалей несчастного. Если же мы оба немилы тебе, то мы покоримся и этому, но тогда ты разобьешь два сердца вместо одного… Подписано: Венедикт и Иннокентий.
Матушка погладила кота.
– Кто ж тебе мил? – спросила она.
– Не знаю. Воля ваша, матушка.
– Этот больно уж… крут, – сказала матушка. – А тот… Надо батюшку спросить, – воздела она глаза к портрету.
Вечером, при свечах, отбрасывающих на стены колеблющиеся тени, в небольшой комнате с занавешенными окнами, видимо, специально обставленной для этих целей, начался спиритический сеанс. Участниц было трое: матушка Валерии, сама Валерия и нянюшка Серафима.
Они сидели за небольшим круглым столиком, по краю которого в секторах написаны были буквы алфавита, а посредине лежало блюдечко донцем вверх. Матушка перекрестилась, то же сделали остальные. Затем матушка, обращаясь к кому-то наверх, начала говорить:
– Свет наш ясный Родион Алексеич! Слышишь ли ты нас?
Она прислушалась, потом кивнула:
– Слышит… Знаешь ли ты, Родион Алексеич, о дочери нашей Валерии? Письмо ей пришло марьяжное. Знаешь ли, от кого?
И снова прислушалась и кивнула:
– Знает… Тогда ответь, друг наш дальний, благодетель, кому быть суженым дочери нашей?
Она сделала паузу, потом по кивку ее все трое положили пальцы на блюдечко, и оно пришло в движение. Глаза у всех троих были прикрыты, они наощупь толкали кончиками пальцев блюдечко, а оно ползло и ползло к краю стола, пока не остановилось на букве «И».
– Мы слышим тебя! Говори дальше! – одушевилась матушка.
И снова поползло блюдце, и остановилось на букве «Н».
– Никак Иннокентий? – предположила Серафима.
– Молчи, Сима! Говори, свет наш ясный… – снова обратилась к духу матушка.
Черный кот скользнул блестящей тенью вдоль спущенной портьеры и растворился во мраке.
И снова та же зимняя аллея, где прощались друзья. Иннокентий в распахнутой шубе встретил на мостике друга в студенческой шинели. Они обнялись.
– Когда вернешься? Я буду скучать без тебя, – сказал Иннокентий.
– Ты теперь скучать уж не будешь! – блеснул глазами Венедикт. – Я этого наблюдать не намерен. И вернусь я, запомни, когда последние следы страсти исчезнут в душе моей.
Резко повернувшись, Венедикт зашагал обратно.
Иннокентий, держа письмо друга навесу, задумчиво повторил последние его строки:
– «И вернусь я, когда последние следы страсти исчезнут в моей душе…» Следовательно, они исчезли, не так ли?
Он запахнул альбом, еще раз мельком полюбовавшись акварелями.
– А писал я славно… Давненько мы не возобновляли этюды. Ты не против? Я чувствую прилив вдохновения.
– Как скажешь, милый… – улыбнулась она.
В глухом конце парка, у пруда, заросшего ряской, в буйстве зелени медленно раздевалась Валерия, чтобы предстать перед мужем обнаженной для позирования.
Иннокентий в свободной рубахе с бантом, с длинными волосами, устанавливал мольберт, поглядывал на солнце, выбирал кисти – короче, делал все, что делает живописец, готовясь к этюду на пленере.
Валерия снимала чулки, поставив ногу на наклоненный к пруду ствол ольхи. Иннокентий прервал подготовку, невольно залюбовался ею.
