Дер Нистер - Семья Машбер

Так было по ночам. А днем он ходил насупившись, почти не разговаривал и не хотел поделиться тревожной новостью даже с маклерами своего пошиба — Шмариону Цаля не доверял и боялся с ним советоваться. После долгих размышлений он решил пойти за советом к Якову-Иосе.

Он хотел знать, во-первых, дошли ли слухи до Якова-Иоси; во-вторых, если дошли, то можно ли им верить; в-третьих, что Яков-Иося считает более правильным — дать Мойше Машберу самому объявить себя банкротом, когда ему будет угодно, или, наоборот, забежать вперед и заставить его признаться в банкротстве, когда им, кредиторам, это будет выгодно… Что касается средств и возможностей, то их вполне достаточно для того, чтобы дать Мойше последний толчок.

— Добрый день! — поздоровался Цаля, входя в столовую, где Яков-Иося пил чай. Возможно, что Цале пришлось произнести свое приветствие дважды: первый раз, когда он осторожно переступил порог, но не был услышан из-за размеров комнаты и из-за того, что стол стоял далеко, а хозяин дома сидел по другую его сторону; второй раз, когда Цаля подошел ближе и оказался перед Яковом-Иосей.

— Добрый день, здравствуйте, — ответил Яков-Иося. Он был занят чаем и заглядывал в книгу, которую держал перед собой. — С чем пожаловали в такой ранний час? Шепсл! — обратился хозяин к лакею — близорукому, странного вида человеку с согнутым влево туловищем наподобие кривого коромысла. — Налей чаю, Шепсл!

— Нет, спасибо… Я уже пил… — отказался Цаля из приличия и от неловкости. — Я пришел по делу, — сказал он и подозрительно взглянул на лакея. — Я хотел бы поговорить, если можно, с глазу на глаз, — добавил он, как бы спрашивая, доверяет ли хозяин своему слуге, или его следует остерегаться.

— Нет, — догадался Яков-Иося, о чем думает Цаля, и при этом посмотрел на лакея с таким презрением, как если бы тот был бессловесным существом, при котором можно говорить все, что угодно, ничего не боясь.

— Я хотел спросить, — начал Цаля, успокоившись, — согласитесь ли вы уступить векселя одного из ваших должников, у которого дела зашли в тупик и который, как поговаривают, может не сегодня-завтра улепетнуть… Само собой разумеется, — тут же добавил он, — что дело это рискованное, поэтому векселя следует уступить за сумму гораздо меньшую той, на которую они были выданы.

— А кто же этот должник? И кто охотник до таких векселей?

— Должник — Мойше Машбер, а охотник — я, Цаля.

— А для чего вы это делаете?

— Что значит «для чего»? Ради дела!.. Носятся очень недобрые слухи относительно Мойше Машбера…

— Ну и что же? Так ведь, наоборот…

— А я все-таки хочу рискнуть.

— То есть как?

— А так: если слухи окажутся ложными, то, покупая векселя за меньшую сумму, я заработаю разницу… А если слухи подтвердятся — что ж поделаешь! Я рискую, как в карточной игре…

— Да, — сказал Яков-Иося, — но почему же вы думаете, что я не склонен рисковать?

— Ну конечно, вы… Вы, разумеется, можете… Я только не думал, что вы захотите возиться с такими делами… Может быть, это вам не к лицу… Может быть, вы желаете ходить по железному мосту, не связываясь с таким типом, о котором даже поговаривают, что он уже тайком переписал все свои дела на имя других людей и устроил так, что никто из кредиторов, когда он остановит платежи, не сможет и носа подточить.

— Так говорят? — удивленно спросил Яков-Иося, разволновавшись и приподнявшись с места. — Вот как! — добавил он, и видно было, что известие о Мойше Машбере вывело его из утреннего покоя и даже помешало остаться на месте. — Шепсл! — снова позвал он своего юродивого лакея, замершего в полусне или в забытьи, так что весь разговор между хозяином и Цалей не дошел ни до его сознания, ни до ушей и, казалось, ничем не отличался от жужжания мух. — Шепсл! — крикнул Яков-Иося и указал на полупустой стакан остывшего чаю. — Долей!.. Горячего!

Вероятно, половину из того, что сообщил Цаля, Яков-Иося понял после визита Мойше Машбера. Он и тогда уже подумал, что дела Машбера плохи… Но то, что Мойше Машбер задумал тайком обмануть своих кредиторов таким недостойным способом, было новостью, которая взволновала Якова-Иосю, вывела его из состояния покоя, заставила подняться со стула и начать шагать вдоль стола, а затем приказать лакею долить чаю, хотя о чае он вовсе не думал, а имел в виду сказать — больше для себя, нежели для Цали, — следующее:

— Нет, он ошибается, если думает, что таким образом ему удастся выкрутиться и остаться порядочным человеком… По-хорошему, если должник оказался в тяжелом положении и пришел просить, чтоб его не чернили, чтоб не дали ему пасть, — тогда это дело доброе, тогда можно и помочь… Но так — обжулить, обойти стороной, обмануть и ограбить, когда существует закон, существует, наконец, суд… Видали уже таких и находили на них управу. Нет!..

— Да, — перебил Цаля, — но как это доказать суду? Как доказать, что векселя, выданные должником для отвода глаз людям, на чье имя переписаны его имущество и дела, что векселя эти — липовые, что он задолжал им давно, еще до того как занял деньги у всех остальных? Как доказать, что векселя эти, выданные на прежние, выдуманные сроки, — дутые и что вся эта история с переписыванием на чужие имена — всего лишь махинация, ловкость рук?

— Как? — переспросил Яков-Иося. — Это известный прием, это многие проделывали и потом кончали скверно: их сажали на бесплатные харчи за высокие казенные окна…

— Ах, вот как! — сказал Цаля, увидав заинтересованность Якова-Иоси, человека влиятельного, способного помешать Мойше Машберу пойти по намеченному им пути. — Значит, вы думаете, что доказать можно?.. Если так, то позвольте задать вам еще один вопрос: как вы считаете, не следует ли выждать? Вдруг Мойше Машбер одумается и откажется от дерзкой мысли, которая, как говорят, пришла ему в голову? Или же достаточного одного слуха, чтобы кредиторы имели право предупредить его: даже если он далек от такой мысли, то пусть отойдет от нее еще дальше и близко к ней не подходит? Иными словами, порядочно ли, по-купечески ли это? Вправе ли мы до того, как человек объявил себя несостоятельным должником, принудить его расписаться в собственном банкротстве и не дать ему сделать того, что люди в таких случаях иной раз делают, — другому во вред, да и себе, как вы только что сказали, тоже не на пользу? Как вы думаете?

— Конечно, законно! Конечно, по-купечески! Конечно, можно. И мы на то имеем право, ведь нигде не сказано, что, если кто-нибудь хочет причинить тебе зло, ты обязан идти ему навстречу и просить его об этом… Напротив: «Пришедшего убить тебя — убей!» — вот что сказано. Перед нами именно тот случай, когда злоумышленника не жалко; наоборот, высшей жалостью по отношению к нему будет отсутствие жалости… Не важно, — постарался объяснить свои последние слова Яков-Иося, — что это пока только слух; есть такая поговорка: «В церкви звонят, значит — праздник…» Возможно даже, что Мойше Машбер сам распустил этот слух, чтобы иметь оправдание для своей ущербной и убогой совести и сказать самому себе: коль скоро слухи уже ходят и меня считают жуликом, так почему бы мне на самом деле не сжульничать, ведь имя мое запятнано, доверие ко мне подорвано… И когда кредиторы заблаговременно перебегают ему дорогу и не допускают обмана, то спасают они и себя, и, главным образом, его самого, потому что такое дело может для Машбера плохо закончиться… В общем, это всем на пользу…

— Вот как! — ухватился Цаля за ученое толкование Якова-Иоси. Согласно этому толкованию, получалось, что столкнуть человека в яму и не дать ему самому туда упасть — дело богоугодное и полезное. — В самом деле?

— Да, и по закону Израиля, и по закону языческому — можно, нужно и справедливо, — твердо сказал Яков-Иося, очень довольный тем, что ему удалось найти оправдание поступку, который на первый взгляд может показаться злодеянием, граничащим с разбоем…

От радости он даже перестал шагать вдоль стола… И когда он подошел к своему месту и дотронулся рукой до недопитого стакана чаю, в который Шепсл плеснул кипятка, Яков-Иося повторил — больше для себя самого, чем для Цали:

— Конечно, можно, со всех точек зрения.

Оба — и Цаля, и Яков-Иося — уже забыли о векселях, которые первый не собирался покупать, а второй не собирался продавать. Оба были довольны: Яков-Иося — тем, что ему в дом принесли важную новость, которую необходимо было знать, во-первых, для того, чтобы находиться в курсе дел, а во-вторых, чтобы предпринять верный ход, если слухи подтвердятся. А Цаля радовался тому, что, придя сюда одиноким, обиженным и озабоченным, не зная, как выступить против Мойше Машбера, заставившего его усомниться в своей долголетней ростовщической опытности, и сомневаясь, принесет ли его выступление пользу, теперь получил разрешение на поступок и авторитетное оправдание этого поступка; Цаля понял, что находится плечом к плечу с очень влиятельным человеком и как бы он ни поступил, его ждет поддержка, ему обеспечен успех.