Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово
Стоп! Так нельзя. Так можно свихнуться.
Необходима планка абсолютной морали. Все, что выше, должно считаться хорошим, все, что ниже, — плохим.
Я опять на автостраде, и мне все время вспоминаются безумные глаза Геральдины, которыми она смотрела мне вслед, когда я уходил. Такие же глаза были у нее в тот теплый день в маленьком овражке. Неужто ненависть может быть сестрой сладострастия?
Недавно на уроках английского мы прочли у поэта Джона Драйдена такие вот строки:
Все уже кольцо. Стрелки в предвкушеньи…Близится смерть с каждым мгновеньем…
Поворот на Обер-Росбах. Женщина в снежной поземке с поднятой рукой. Просит подвезти. А почему бы и нет? Может, это для меня последний на ближайшее время случай для порядочного поступка.
14
— Ах, извините, сударь, может быть, вы едете во Фридхайм?
— Да.
— Не будете ли вы столь любезны подвезти меня?
Она, должно быть, уже давно стоит здесь и дрожит от холода. Ей что-нибудь около пятидесяти. Стройная. С лицом, в котором мир, только мир и ничего, кроме мира. На ней черное суконное пальто и черная фетровая шляпа. На правой руке, которой она держится за дверцу, не хватает двух пальцев.
— Садитесь.
— Громадное спасибо. Понимаете, я опоздала на поезд во Франкфурте. А мне нужно поскорей в приют. Мои дети заждались меня…
Я нащупываю и достаю фляжку.
— Выпейте глоток.
— Вообще-то я не пью.
— А при такой погоде?
— Хорошо, ладно.
Она подносит фляжку к губам и делает глоток.
— Ох, как жжет!
— Кстати, меня зовут Оливер Мансфельд.
— А я сестра Клавдия.
Снег облепляет нас белой ватой. Как? Сестра Клавдия?
Знаете, бывает такое чувство: это уже когда-то со мной было.
Что это — от снега? Или коньяка?
Механически я произношу:
— Сестра Клавдия, у нас кролик убежал!
Она, вероятно, подумала, что я ненормальный.
— Что вы сказали?
— Сестра Клавдия из дома отдыха «Человеколюбивого общества»?
— Да, — говорит она, — я сестра Клавдия из «Ангела Господня», а вы откуда знаете?
— Осенью я в первый раз проезжал мимо… Не странно ли, какие мелочи порой запоминаются человеку? Тогда около зеленой колонки играли ребятишки, и я слышал, как они кричали: «Сестра Клавдия, сестра Клавдия, у нас кролик убежал!» Поэтому я знаю, куда вас везти.
— Господин Мансфельд, высадите меня на перекрестке, перед началом разбитой дороги.
— Я довезу вас до дому! Вы сказали, что торопитесь, а мне торопиться некуда.
— Но дом отдыха в стороне от вашего маршрута, не так ли?
— Так.
Мы едем по маленькому городку, выстроенному в старинном стиле бидермайер. Базарная площадь. Ратуша. Фахверковые дома. На всех крышах снег. А вот и знакомые «Дорожные принадлежности», вот «Оптовая торговля парикмахерскими принадлежностями», вот «Булочная-кондитерская наследников покойного Вайерсхофена». Все то, мимо чего я так часто проезжал, когда направлялся к Верене во Франкфурт и возвращался назад.
— Скажите, сестра Клавдия, что это за «Человеколюбивое общество?» И кто такой «Ангел Господний?»
Ее голос звучит спокойно и уверенно, словно голос врача:
— Наше общество было основано в Швейцарии. Еще двадцать пять лет тому назад. Мы верим, что придет день великих изменений. Мы верим в учение Избавителя, но мы над конфессиями и не принадлежим ни к одной из больших церквей.
Занесенная снегом неширокая дорога. Сосульки на телеграфных проводах. Сестра Клавдия говорит со все большим воодушевлением:
— Мы хотим быть подлинными христианами, кроткими и добрыми друг к другу; мы намерены изменить не мир, а самих себя. Если бы христианский мир был подлинно христианским, то не было б ни раздоров, ни войн, ни коммунизма, ни капитализма, не было б мятежей и несправедливости. Не осталось бы бедности, потому что все земные блага распределялись бы справедливо, по потребности. Все люди ждут от жизни блаженства. А оно возможно единственно через мужественный взгляд на вселенский закон Бога. А имя этому закону — любовь к ближнему, поймите, господин Мансфельд! Любовь к ближнему! «Евангелие» постоянно повторяет это.
— Но никого это не волнует.
— В том-то и дело. Волнует это только нас, горстку людей. Мы заботимся главным образом о бедняках. Делаем для них, что можем… Я имею в виду, что мы не только утешаем их красивыми словами. К счастью, у нас есть богатые покровители в Америке и Англии, в Италии и Франции. Они дают нам деньги. Видите: люди помогают людям.
— Очень мало.
— Пока еще, и правда, очень мало, — говорит она с видом прорицательницы. — Но скоро таких будет очень много! Вот послушайте: десять лет тому назад у нас еще не было приюта, в котором могли бы отдохнуть больные дети. Теперь у нас тринадцать приютов в разных странах. У нас есть своя газета «Вестник царства справедливости». Мы имеем возможность помогать бедным. Немногим. Очень немногим. Но придет день…
Она смотрит на меня.
— Вы больны?
— Нет. С чего вы взяли?
— У вас неприятности?
— Да.
— Крупные, не так ли? Могу ли я вам чем-нибудь помочь?
— Не думаю.
Машина трясется по выбоинам и поперечным промоинам, мимо заснеженных садов, маленьких замков, вилл.
— А может, все-таки я сумею? Приходите ко мне. Я покажу вам приют, а вы расскажите мне о том, что вас гложет.
Святоша. Фанатичка. Религиозное общество. Всего этого я терпеть не могу. И все-таки я отвечаю:
— Хорошо, сестра Клавдия, с удовольствием зайду.
Вот мы и приехали. Она выходит из машины и жмет мне руку. Затем спускается по косогору вниз к старой усадьбе с зеленой водопроводной колонкой во дворе, украшенной сейчас большой снежной шапкой. Снежный карниз и над надписью на доске, у которой я остановился:
ЧЕЛОВЕКОЛЮБИВ. ОБЩЕСТВО
(АНГЕЛ ГОСПОДНИЙ)
ДОМ ОТДЫХА
Она уходит в уверенности и сознании своего призвания — сестра Клавдия. Я вытаскиваю из-под сиденья фляжку и вынимаю пробку. Сестра Клавдия еще раз оборачивается и машет. Я машу ей в ответ. Из дома высыпает куча маленьких ребятишек. Они обнимают сестру Клавдию, прижимаются к ней. Мальчики и девочки, с криком и шумом.
Я затыкаю бутылку пробкой и снова кладу ее под сиденье, так и не отпив из нее ни капли.
15
— Что ты сказал?
— Сгорел. Сгорел дотла.
— Но… но… как же так?
Голос Верены звучит глухо. Утром 15 января она вернулась из Санкт-Морица. Сейчас часы на колокольне фридхаймской церкви бьют три, и мы с ней говорим по телефону.
— Якобы взломали дверь, забрались, а потом подожгли. Нам нельзя там больше появляться.
— Почему?
Я решил и теперь не говорить ей ничего о Лео.
— Там сейчас много людей из уголовной полиции. Нас ни в коем случае не должны там видеть!
— Только… только еще разочек поглядеть на все. У нас теперь нет своего уголка, нигде на земле…
— Не скажи. Я кое-что нашел.
— Что?
— Маленькую гостиницу. — Я называю ей адрес. — Не плачь, милая. Нам нельзя встречаться там, в прежнем месте. Это ты понимаешь?
— Да-а… Но… мы были так счастливы там, Оливер.
— И будем еще счастливы.
— Где?
— Когда я тебя увижу?
— Сегодня вечером.
— Что?
— На ужине. Муж тебя приглашает. Мне показалось подозрительным и странным, что ему вдруг так не терпится увидеться с тобой.
Зато мне не показалось.
«Государь!» Господину Лорду поскорее нужна книга от моего отца.
— Значит, в половине восьмого?
— Да.
— О, Господи, наш домик…
— Теперь у нас гостиница.
— Но это уже не наш дом. И никогда не станет нашим домом.
— Это все же лучше, чем ничего.
16
На сей раз вечер опять «светский». Все в смокингах и вечерних платьях, а господин Лео прислуживает за столом в белых перчатках. Он старается не встречаться со мной взглядом. Манфред Лорд в отличном настроении. Загорелый, отдохнувший, жизнерадостный. Маккиавелли я отдал ему тотчас же, как пришел. Он обрадовался.
— Как внимательно со стороны вашего отца!
Да. Неправда ли, господин Лорд? А оставшись один, господин Лорд, вы станете высматривать проколотые буковки и займетесь расшифровкой послания. Я не могу его расшифровать, поскольку не знаю кода. Но исколотые страницы я сфотографировал, господин Лорд. Только вот поможет ли это в борьбе против такого человека, как вы, господин Лорд? Я очень удручен в этот вечер. И становлюсь с каждым часом еще удрученнее.
Эвелин в Санкт-Морице заболела бронхитом и лежит в постели. Я опять принес ей марципан, и Манфред Лорд, само добродушие, предлагает мне подняться на второй этаж в детскую и самому передать свой гостинец. А он занят тем, что готовит коктейли.
