Дж. Морингер - Нежный бар
Я рассмеялся, потом одернул себя: «Над чем я, собственно, смеюсь? Им не нужен еще один раздатчик полотенец?»
Стоял великолепный июньский день. Небо было темно-синего цвета, воздух на вкус как вода со льдом. Джимбо опустил крышу своего джипа, и мы поехали в горы за Денвером, а наши волосы развевались на ветру. Взбираясь на крутой склон, джип резко загрохотал. Обернувшись назад, я понял: это грохотал не джип. Звук издавало стадо быков, бегущих вдоль шоссе. Потом, прямо перед собой, я впервые увидел Скалистые горы. По сравнению с ними Спина Верблюда казалась просто прыщиком. Я застонал, и Джимбо улыбнулся так, будто это он поставил туда эти горы. Я надеялся, что горы, в отличие от некоторых мужчин, не кажутся более впечатляющими, чем есть на самом деле, если смотреть на них издалека.
Перекрикивая шум мотора, Джимбо спросил меня о ребятах из «Пабликанов». Я уже собирался рассказать ему про Вонючку, но я купался в лучах горного солнца, и мне не хотелось говорить ничего такого, что могло омрачить этот прекрасный момент. Кроме того, позднее мы должны были встретиться с Макграу в баре. Тогда я и расскажу им обоим.
Я откинулся на сиденье, слушая кассету Джимбо, игравшую в магнитофоне. «Оллман Бразерс» — «Голубое небо».
Ты — мое небо голубое,Ты — день летний мой,Господи, счастье какое,Когда любовь твоя со мной!
Джимбо изображал руками, будто играет на гитаре, и держал руль коленями, и мы оба пели, пока джип спускался в луга у подножия гор. Бараны, стоящие на высоких валунах как высокомерные балерины, смотрели на нас сверху вниз. Моя голова была как воздушный шар на веревочке. Джимбо сказал, что дело в высоте. Джип взревел, преодолевая крутой поворот, который, как я понял, был Большим перевалом.
— У меня для тебя сюрприз, — сказал Джимбо.
Он вытащил кассету с «Оллман Бразерз» и вставил другую. Из колонок зазвучал голос Синатры. Джимбо рассмеялся, и я стукнул его по плечу.
Через несколько миль джип начал шипеть. Джимбо посмотрел на приборную доску.
— Черт! — Он вывернул руль вправо и, остановившись на обочине, выпрыгнул и открыл капот. От мотора поднимался дым. — Похоже, нам придется долго здесь проторчать, — сказал он, глядя на солнце, заходящее за горизонт.
В его голосе звучала тревога. А я в кои-то веки был спокоен. Пока голос Синатры раздавался эхом по горным скатам, я был счастлив сидеть здесь, наверху, рядом со звездами, и наслаждаться солнцем. Меня не волновало, как скоро оно исчезнет за склонами гор. На одно прекрасное мгновение — а кто может просить от жизни большего? — мне ничего не хотелось от жизни.
ЭПИЛОГ
ОДИН ИЗ МНОГИХ
Не давай мне портер и вискиИ песен грустных не включай — а то заплачу.Мне нужно уходить, мой друг,Не спрашивай зачем — я не могу иначе.
Ван Моррисон, «Мне нужно уходить»11 сентября 2001 года мама позвонила из Аризоны. Мы держали в руках телефонные трубки и смотрели телевизор, и когда снова обрели дар речи, стали спрашивать друг друга: сколько людей из Манхассета могло быть в этих башнях?
Действительность превзошла все опасения. Почти пятьдесят человек из Манхассета погибло во время терактов во Всемирном торговом центре. Среди них — Питер Оуэнз, бармен, который был мне таким добрым редактором и другом; и мой двоюродный брат Тим Бирн, сын двоюродной сестры моей матери, Шарлин, сильный и харизматичный. Тим работал в «Сандлер О’Нил»: он находился в офисе на сто четвертом этаже южной башни, когда первый самолет врезался в северную. Он позвонил матери и сказал, что с ним все в порядке, чтобы она не беспокоилась. Потом второй самолет врезался в южную башню, и больше о Тиме никто не слышал.
В то время я был в Денвере. Я поехал на машине в Нью-Йорк на похороны и богослужение в память о погибших. По дороге я слушал по радио передачу, которая принимала звонки от слушателей, и был поражен тем, сколько людей звонило не для того, чтобы поговорить, а чтобы поплакать. За Сент-Луисом я попытался найти передачу с Макграу: он участвовал в ток-шоу на КМОКС, одной из самых крупных радиостанций в Соединенных Штатах. Мне хотелось услышать, что он скажет про теракты, да и просто хотелось услышать его голос, который, мне казалось, немного меня успокоит. Мы с Макграу давно не виделись. Когда бабушка с дедушкой заболели через несколько лет после моего отъезда из Нью-Йорка, моя мать и тетя Рут ругались, кто будет за ними ухаживать. В конечном итоге дело дошло до суда, и осадок остался даже после смерти бабушки и дедушки в 1997 году. Родственники разделились на два лагеря. Макграу и его сестры, включая Шерил, больше не разговаривали со мной, потому что они поддерживали свою мать, а я свою. Когда ночью я ехал на машине через Миссури и крутил ручку приемника туда-сюда, на секунду мне показалось, что я нашел Макграу в этом океане рыданий и голосов. Но тут же потерял.
Я выключил радио и стал звонить всем, кого знал в Нью-Йорке. Мой университетский сосед по комнате рассказал мне, что Дейв Беррей — исключительно уверенный в себе студент Йеля, которого я окрестил Джемом Редуксом, — погиб во время теракта. У него остались жена и двое маленьких детей. Я позвонил Джимбо, который жил в пригороде Нью-Йорк-Сити. «Помнишь Мишель?» — спросил он. Я много лет не разговаривал с Мишель, но видел ее лицо так же четко, как рекламный шит «Кока-Колы» впереди. «Ее муж числится среди пропавших», — сказал Джимбо.
— У нее есть дети? — спросил я.
— Сын.
Когда я приехал в Хантингтон, Лонг-Айленд, в квартиру, которую Тим купил для своей матери, тетя Шарлин плакала навзрыд. Я провел у нее неделю, пытаясь помочь, но единственная помощь, которую я мог предложить тете Шарлин и Бирнам, — это выразить их потерю словами. Я написал статью для газеты, в которой работал, «Лос-Анджелес таймс», про Тима, о том, как он стал главой семьи после того, как умер его отец. Я все еще помнил похороны его отца, когда Тим взял на свои плечи гроб отца и ответственность за благополучие матери. Он продолжал выполнять эту роль, помогая тете Шарлин как материально, так и эмоционально, и был таким сыном, каким мне всегда хотелось стать. Кроме того, он заботился о братьях. Он заменил им отца и действительно стал их отцом, а самым невероятным из леденящих душу совпадений оказалось то, что день рождения его отца был одиннадцатого сентября.
В конце той тяжелой недели я встретился с Джимбо и мы отправились на поминальную службу по Питеру. Когда Джимбо подъехал к моей гостинице, я потерял дар речи. Я давно с ним не общался, так же, как и со всей остальной компанией из «Пабликанов», и едва мог поверить в метаморфозу, которая произошла с ним, — это была краснолицая копия Стива. Казалось, он и сам не мог понять, где кончалась личность Стива и начиналась его собственная. Он сказал мне, что уже открыл один бар «Диккенс» и бизнес не пошел, но он подумывает попробовать еще раз.
По дороге в церковь мы разговаривали о Стиве, потому что ситуация очень напоминала его похороны. Скорбящие стекались со всех сторон, и людей было намного больше, чем могла вместить в себя одна церковь. Там была сотня знакомых лиц, в том числе человек, похожий на постаревшего Кольта. Конечно, это и был постаревший Кольт. Почему-то он шел посередине улицы. Мы с Джимбо помахали ему, и поседевший Кольт помахал нам в ответ, будто во сне.
Джимбо поставил машину на стоянку, и мы побежали к церкви. Но все места были уже заняты, и люди стояли в дверях. Верхняя ступенька церкви выглядела как стойка бара в «Пабликанах» времен 1989 года: Атлет, Джо Ди, Дон. Я обнял их и пожал им руки. Мы услышали голос отца Питера, он пытался произнести речь. Мы встали на цыпочки, чтобы увидеть его. Когда чувства взяли верх и он не смог продолжать, мы отвернулись и вытерли глаза.
После Джимбо я встретился с вдовой Стива, Джорджеттой, на том месте, где раньше были «Пабликаны». Стив оставил после себя больше долгов, чем мне казалось, и бизнес пришел в упадок быстрее, чем мы думали. Джорджетта продержалась дольше, чем все ожидали, и перепробовала все, включая живые выступления рок-н-ролльных групп, прежде чем продать заведение в 1999 году. Задолго до закрытия, однако, ей пришлось уволить дядю Чарли. Он не мог работать ни на кого другого, кроме Стива, сказала она. Его откровенная грубость уже не казалась смешной, а стала просто неприятной.
Хозяин дома из него тоже оказался никудышный, еще хуже, чем из дедушки. Пока он жил один, он случайно устроил пожар, или, может быть, кто-то из его кредиторов сделал это нарочно. В городе говорили всякое. Когда после пожара дом был продан, дядя Чарли уехал в Нью-Йорк, превратившись в беспокойного пенсионера, а потом и вовсе куда-то пропал. Полагаю, что где-то в глубине души я всегда подозревал, что дядя Чарли станет очередным членом нашей семьи, пропавшим таинственно и драматично. Но его внезапное исчезновение все равно стало для меня неожиданностью.
