Ричард Форд - Канада
— Помяни черта, он тут как тут, — сказала она и, подняв пакет для покупок, поставила его на стол. — Вот.
Сестра вздохнула и вынула из пакета стопку белых блокнотных листков, иссохших, с пробитыми по верхнему полю дырочками, скрепленных чем-то вроде утративших за многие годы гибкость обрывков ботиночных шнурков, цветом они походили на кожу Бернер.
— Мне не хотелось посылать их тебе. — Сестра положила ладони на листки, прижав их друг к другу, подняла на меня взгляд и улыбнулась. — Не знала, нравишься ли ты мне, нравлюсь ли я тебе, — не знала даже, так ли уж они тебе нужны.
Она снова вздохнула, на этот раз глубоко, словно признавая какое-то свое поражение.
— А что это? — спросил я. Верхний листок был от руки исписан чернилами.
— Да просто ее «хроника» — так она это называет. Называла. Мать писала ее в тюрьме, в первые проведенные там дни, — увидишь по датам. И посылала Милдред, а я однажды познакомилась с ее сыном. На западе. И Милдред прислала их мне. Давно уже — но и мы с тобой к тому времени давно уже разлучились. Ей следовало переправить эти листки тебе. Но для нее, должно быть, многое значили отношения между матерью и дочерью. Я так полагаю. Здесь нет ничего, способного доставить кому-нибудь неприятности. Никаких великих откровений. Однако голос ее различается, и это довольно приятно. Пусть они останутся у тебя.
И Бернер двумя исцарапанными ладонями подтолкнула листки ко мне по столу, зацепив свой бокал так, что из него выплеснулось немного мартини, намочившего край нижнего листка.
— Спасибо, — сказал я и принял листки.
— Мать назвала это «Хроникой слабого человека». Каким она и была. — Бернер отлущила с нижней губы чешуйку сухой кожи; похоже, теперь, когда она отдала записи мне, проделавшему немалый путь, чтобы получить эти листки, содержание их снова стало ей интересным. — Она говорит там вещи вроде «Ты вправе считать себя хорошим человеком, только если мог сделать дурное, но решил не делать». И «Наш брак был неудачным» — с этим мы оба можем согласиться. «Что способно улучшить жизнь — вот главный вопрос». И «Тебе не понять, что твоя жизнь невыносима, пока ты не увидишь выход из нее». Рассуждает о том, что ей следовало уйти от папы задолго до случившегося, о том, что удерживало их вместе. Там есть и письма к нам. И строчки стихотворений, которые она любила. Одно я когда-то помнила. «…Каким преступленьем, какою ошибкой заслужил я теперь эту слабость?» Ей всегда хотелось стать писательницей. Я читала это многие годы. Иногда плакала. Он-то ничего с собой поделать не мог. А она была намного умнее. По крайней мере, так мне запомнилось.
Бернер покачала головой и снова взглянула на оживленную парковку «Эпплби».
— Я жалею, что злилась на нее. Особенно теперь. Мне хотелось бы походить на тебя. Ты ведь все принимаешь. А это придает куда больше смысла тому, что нас окружает.
— Я тоже о многом жалею, — сказал я — что не было ответом, которого ждала Бернер. Я взглянул на изящные, точно очерченные, выцветшие слова, старательно следующие бледно-голубым линиям; написаны они были не излюбленными бурыми чернилами мамы.
Бернер начала постукивать пальцами по столу. Я взглянул в ее простое, ожидающее лицо — оно было лишено выражения, хотя челюстные мышцы и двигались под кожей. Глаза сестры поблескивали. Мы снова совсем не походили с ней друг на дружку, но теперь по-иному.
— Ты помнишь Руди? — Она поджала губы.
— Да, — ответил я.
— Рыжего Руди. Трепача Руди. Мою первую великую любовь. Разве не смешно?
— Я с ним танцевал, — сообщил я.
— Правда? — Лицо Бернер на миг просветлело. — А я где в это время была?
— С нами. Мы танцевали втроем. В тот день, когда их увезли в тюрьму.
Мне захотелось произнести ее имя. Порадовать себя. Ее настоящее имя.
— Бернер, — негромко сказал я.
— Это я, — хрипло отозвалась она — как будто имя прошептал кто-то, сидевший за соседним столиком.
— Тебе что-нибудь нужно? — спросил я. — Есть на свете хоть что-то, что я мог бы для тебя сделать?
На экранах телевизоров взревели болельщики. Посетители ресторана вяло зааплодировали. Несколько секунд Бернер молчала — так, словно в голове ее непрерывно шел, становясь неотвязным, другой разговор — тот, в который со временем приходится вступать каждому из нас.
— Ты уже сделал, — ответила она. — Мы все стараемся. Ты стараешься. Я стараюсь. Все. Что нам еще остается?
— Не знаю, — сказал я. — Может быть, ты и права.
И сразу подумал, что сказал недостаточно.
Когда нам принесли заказанное, мы поели — совсем немного. Бернер голодна не была, а я успел позавтракать в отеле. Мы посидели недолгое время, не зная, о чем нам еще поговорить, а потом она сказала: «Мне что-то не по себе». И беспокойно заерзала, не вставая. Приняла таблетку. Я уложил листки в пластиковый пакет. Свидание закончилось.
Я подошел к бару, оплатил счет, вернулся, помог сестре встать и дойти до выхода. Ясно было, что вести машину она не сможет, а дороги к ее дому я не знал. И потому попросил старшую официантку вызвать такси, которое вскоре и появилось — гораздо быстрее, чем я ожидал. Мы молча ехали на его заднем сиденье, Бернер смотрела в свое окошко, я в свое. Эта часть города была мне совсем незнакома. То, что нам пришлось оставить ее машину у ресторана, Бернер не тревожило — Рэй пригонит ее к дому.
В конце концов мы доехали до ее улочки, уставленной домами на колесах с их флагами, молодыми деревцами, «шикарными» автомобилями, детьми и взлетавшими неподалеку самолетами. Рэй вышел из дома. Судя по всему, возвращение Бернер его обрадовало. Мы с ним пожали друг другу руки, представились. Я упомянул о брошенной нами машине. Он смутился и непонятно почему рассмеялся, о чем, вероятно, пожалел — чуть позже. Впрочем, что следует делать, он знал. Бернер совсем расклеилась и дотащиться до ступенек дома самостоятельно не могла. Рэй спросил, не хочу ли я зайти. Кофе у них всегда наготове, сказал он. Я ответил — нет, спасибо. Пообещал позвонить завтра. Когда я попрощался с обоими через открытую дверь — за ней и вправду стоял большой телевизор, показывавший все тот же футбольный матч, — Бернер обернулась, улыбнулась мне и сонно произнесла:
— Ладно, дорогой. До свиданья. Рада была снова увидеть тебя. Передай всем привет, хорошо?
— Передам, — ответил я. — Люблю тебя. Не тревожься ни о чем.
Лицо ее недовольным не было — как и надеялась наша мама.
Я вернулся в отель на оставшемся ждать меня такси. А утром улетел в Детройт.
Больше мне сказать почти и нечего. И я этому рад. Природа действительно не обделила меня памятью — так же, как не обделила ее отсутствием мою сестру Бернер. Впрочем, она была права: это и вправду было событием ее и моей жизни, поскольку началось все в нашей семье, а последствия случившегося зашли очень далеко, хоть пределов семьи так и не покинули. Через неделю после смерти Бернер, а умерла она через неделю после американского Дня благодарения 2010 года, я совершенно неожиданно для себя спросил у моих учеников: «Вас посещало когда-нибудь странное чувство, что вы сумели — непонятно как — избежать наказания?» Мы с ними снова обсуждали Гарди. «Мэра». Они недоуменно уставились на меня, понимая, что я сбился с толку и заговорил о себе. Да и я сразу сообразил, что задавать им такой вопрос не следовало, что это тревожный знак. Впрочем, один юноша, косовар, сказал: да, посещало.
Сестру я мертвой не видел. Хотя учтивый Рэй и позвонил мне в день ее смерти и в разговоре называл меня Деллом, а Бернер — Бев. Рэй сообщил, что за неделю до ее смерти они все-таки поженились. И я сказал ему, что это замечательно, и поблагодарил его. То, что я не поехал на похороны, значения не имеет, поскольку и я не считаю, что обманул ее при нашей встрече, и она поняла, что я этого не сделал. Правда, после смерти сестры меня несколько дней посещало странное чувство (раньше я его не испытывал), что отец все еще жив и ему, несказанно старому, хочется побольше узнать о ней — и даже обо мне. Я постарался отогнать от себя эту мысль и вскоре отогнал. Она была всего лишь фантазией, как-то связанной с тем, что я снова оказался покинутым. И еще: теперь мне время от времени снится сон Бернер — тот, о котором она пятьдесят лет назад написала мне из Сан-Франциско: что я кого-то убил и забыл об этом, а ныне мое преступление восстало, подобно страшному призраку, из прошлого и все о нем узнали. Мои ученики. Коллеги. Жена. Все они ужаснулись и возненавидели меня.
Но ведь я никого не убивал — ни во сне, ни наяву (хоть и помог закопать двух убитых американцев и должен как-то поплатиться за это).
«Хроника» нашей матери примерно такой, как описала ее Бернер, и оказалась: разрозненные, недодуманные мысли, предназначавшиеся для дальнейшего использования, ее отношение к ограблению, ее мнения, рассуждения, банальности, резкие слова о нашем отце. Наверное, кто-то и смог бы обратить их в полноценную книгу. Рёскин сказал, опять-таки, что искусство композиции состоит в расстановке неравноценных вещей и явлений. А содержание маминой «хроники» вполне можно назвать неравноценным. Однако в моем возрасте выполнение такого рода долга становится неинтересным, поскольку ничто уже не является равноценным вопросу о том, сколько и как мне осталось жить, — весьма печально, но это правда.
