Артур Хейли - Вечерние новости
— Si, jefe[69], — кивнул Рамон. Он затянулся, и конец сигареты вновь стал ярко-красным.
Джессика закрыла глаза. Она думала о том, к чему привела ее несговорчивость. Возможно, когда-нибудь Никки простит ее. И тут ее внезапно осенило.
Дома в Ларчмонте, во время их разговора в тот вечер накануне похищения, Кроуф рассказывал про сигналы, которые заложник, если его записывают на видео, может тайно передать. Главное, чтобы эти сигналы могли распознать дома. Кроуф вбил себе в голову, что в один прекрасный день его похитят и заставят говорить перед камерой. Однако нежданно-негаданно в этой роли оказалась Джессика, и теперь она изо всех сил пыталась восстановить в памяти эти сигналы, зная, что Кроуф увидит запись… Что же там было?
Она начала вспоминать разговор в Ларчмонте — а она всегда отличалась хорошей памятью… Кроуф говорил: “Если я облизну губы, это значит: то, что я делаю, я делаю против воли. Не верьте ни единому моему слову… Если я потру или просто дотронусь до мочки правого уха, значит: похитители хорошо организованы и отлично вооружены… До левой мочки — охрана здесь не всегда на высоте. Неожиданное нападение может увенчаться успехом… Кроуф говорил, что есть и другие сигналы, но не уточнил, какие именно. Значит, придется обойтись тремя, вернее, двумя, поскольку дотронуться она сможет только до одной мочки.
Густаво велел Джессике выходить. Ей хотелось броситься к Никки, но Мигель злобно смотрел исподлобья, а Рамон закурил новую сигарету. Встретившись глазами с Никки, Джессика увидела, что он все понял.
По указанию Густаво она опустилась на стул, стоявший под софитами, лицом к “камкордеру”. Густаво дал ей воды, и она покорно отпила несколько глотков.
Заявление, которое ей предстояло зачитать, было написано крупными буквами на двух карточках — их держал перед ней Густаво. Мигель подошел к “камкордеру” и наклонился к глазку.
— Когда я махну рукой, начинай, — приказал он. Он подал сигнал, и Джессика заговорила, стараясь, чтобы голос звучал ровно:
— С нами обращаются хорошо, по справедливости. Сейчас, когда нам объяснили причину нашего похищения, мы понимаем, что оно было действительно необходимо. Кроме того, нам сказали, как легко наши американские друзья могут способствовать нашему благополучному возвращению домой. Для того чтобы нас отпустили…
— Стоп!
Лицо Мигеля пылало, каждая черта выражала злость.
— Сука! Читаешь, будто это список белья из прачечной — без всякого выражения, специально, чтобы тебе не поверили, поняли, что тебя принудили; думаешь, я тебя не раскусил…
— Но меня же действительно принудили! — Вспышка гнева, в которой Джессика в следующую секунду уже раскаивалась.
Мигель подал знак Рамону, и горящая сигарета прижгла грудь Никки — тот снова взвыл.
Почти теряя рассудок, Джессика вскочила со стула.
— Нет! Не надо больше! — взмолилась она. — Я постараюсь получше!.. Так, как вы хотите!.. Обещаю!
Слава Богу, на этот раз второго прижигания не последовало.
Мигель вставил в “камкордер” чистую кассету и указал Джессике на стул. Густаво дал ей еще воды. Минуту спустя она начала все сначала.
Собравшись с силами, она постаралась, чтобы первые фразы прозвучали как можно убедительнее, затем продолжала:
— Для того чтобы нас отпустили, вам лишь надлежит выполнить — быстро и точно — инструкции, прилагаемые к этой записи…
После слова “инструкции” Джессика облизнула губы. Она понимала, что подвергает опасности не только себя, но и Никки, однако уповала на то, что движение выглядело естественно и осталось незамеченным. Судя по тому, что возражений не последовало, так оно и было; теперь Кроуф и остальные поймут, что она произносит чужие слова. Несмотря на только что пережитое, она почувствовала удовлетворение и продолжала читать текст по карточкам, которые держал Густаво:
— …но помните, если вы нарушите эти инструкции, никого из нас вы больше не увидите. Никогда. Умоляем вас, не допустите этого…
Интересно, что там за инструкции — какую цену запрашивают за их свободу похитители? Однако времени у нее остается совсем мало — как же быть со вторым сигналом? Какую мочку теребить — левую или правую?.. Какую?
Бандиты были действительно хорошо вооружены, а возможно, и хорошо организованы, но охрана не всегда была на высоте: по ночам караульные, как правило, спали — частенько доносился их храп… Приняв решение, Джессика подняла руку и как бы невзначай почесала левую мочку. Удалось! Никто не обратил внимания! И Джессика произнесла заключительную фразу:
— Мы будем ждать, рассчитывая на вас, в надежде на то, что вы примете правильное решение и…
Через несколько секунд запись была окончена. Джессика с облегчением закрыла глаза, а Мигель выключил лампы и направился к двери — легкая улыбка удовлетворения играла на его лице.
Сокорро появилась только через час — час физических мучений для Никки и моральных — для Джессики и Энгуса: они слышали, как стонет на своих нарах Никки, а подойти к нему не могли. Джессика и словами, и жестами умоляла охранника выпустить ее из клетки и позволить быть рядом с Никки, и тот, хоть и не говорил по-английски, понял, о чем она просит. Он помотал головой и твердо ответил: “No se permite”.[70]
Джессику захлестнуло чувство вины.
— Родной мой, прости меня, — сказала она Никки. — Если бы я знала, что они на это пойдут, я бы тут же согласилась. Мне и в голову не могло прийти…
— Не беспокойся, мамочка. — Несмотря на боль, Никки пытался ее ободрить. — Ты не виновата.
— Никто не мог предположить, что эти варвары способны на такое, Джесси, — донесся голос Энгуса из дальней клетки. — Очень больно, старина?
— Побаливает. — Голос Никки дрогнул.
— Позовите Сокорро! Медсестру! — опять взмолилась Джессика. — Понимаете? Сокорро!
На сей раз караульный даже не повернул головы. Он, не отрываясь, читал комиксы.
Наконец появилась Сокорро, как видно, по своей воле.
— Пожалуйста, помогите Никки, — попросила ее Джессика. — Ваши друзья прижгли ему грудь.
— Значит, сам напросился.
Сокорро знаком велела охраннику открыть клетушку Никки и вошла туда. Увидев четыре ожога, она поцокала языком, затем повернулась и вышла из камеры; охранник запер за ней дверь.
— Вы вернетесь? — крикнула Джессика.
Сокорро хотела было по своему обыкновению сказать что-то грубое. Но передумала, коротко кивнула и ушла. Через несколько минут она вернулась, неся ведро, кувшин с водой и сверток, в котором оказались тряпки и марля.
Через перегородку Джессика наблюдала за тем, как Сокорро заботливо промывает ожоги. Никки морщился и вздрагивал, но ни разу не вскрикнул. Промокнув ожоги марлей, Сокорро наложила на каждый повязку — марлевую подушечку, закрепленную пластырем.
— Спасибо, — с опаской сказала Джессика. — Вы все сделали, как надо. Я могу спросить…
— Ожоги второй степени — они заживут.
— А нельзя ли как-нибудь облегчить боль?
— Тут не больница. Пусть терпит. — Сокорро повернулась к Никки, лицо ее было серьезно, голос суров. — Сегодня надо лежать смирно, мальчик. Завтра болеть будет меньше.
— Пожалуйста, можно мне к нему? Ему всего одиннадцать лет, я же его мать. Можно нам побыть вместе, хотя бы два-три часа?
— Я спрашивала Мигеля. Он сказал — нет.
И Сокорро удалилась.
Какое-то время все молчали, затем Энгус ласково сказал:
— Я бы очень хотел сделать что-нибудь для тебя, Никки. Жизнь несправедлива. Ты этого не заслужил.
Пауза. Потом:
— Дед?
— Да, мой мальчик?
— Ты можешь кое-что сделать.
— Для тебя? Что, скажи.
— Расскажи мне про песни второй мировой войны. А одну какую-нибудь спой, пожалуйста.
Глаза Энгуса наполнились слезами. Он понял все значение этой просьбы.
Никки обожал песни и музыку, и иногда летними вечерами в коттедже Слоунов, стоявшем на берегу озера неподалеку от Джонстауна в штате Нью-Йорк, дед с внуком вели беседы и слушали песни второй мировой войны, которые в тяжелые времена поддерживали поколение Энгуса. Никки никогда не надоедали эти разговоры, и сейчас Энгус изо всех сил пытался вспомнить привычные слова.
— Те из нас, кто служил в военно-воздушных силах, Никки, бережно хранили коллекции пластинок на семьдесят восемь оборотов… Они исчезли давным-давно.., ты-то их никогда, верно, и не видел…
— Видел однажды. Такие же есть у отца одного моего друга. Энгус улыбнулся. Они оба помнили, что точно такой же разговор состоялся несколько месяцев назад.
— Как бы там ни было, каждый из нас собственноручно перевозил эти пластинки с одной базы на другую — из-за того, что они легко бились, никто не вверял их в чужие руки. Мы жили оркестровой музыкой: Бенни Гудмен, Томми Дорси, Гленн Миллер. А певцы… Фрэнк Синатра, Рэй Эберли, Дик Хеймз. Мы заслушивались их песнями и сами напевали их в душе.
