Джон Уэйн - Зима в горах

— Что именно? — лукаво спросил Мэдог.

— Ваш орден почета, — сказал Роджер.

Мэдог что-то уклончиво промычал. Роджер отвел машину от стоянки, и по заснеженным улицам они поехали к Марио.

В пивной Мэдог без задержки направился прямо к столику и сказал Марио по-валлийски:

«Ну-ка, наливай, приятель».

«Он приезжал?» — спросил Марио, весь загоревшись от любопытства.

«Он приезжал», — ответил Мэдог.

«И обо всем договорились?»

«И обо всем договорились, — неожиданно громко, звонко сказал Мэдог, четко выговаривая каждую букву. — А теперь тащи сюда бутылку».

«У меня все готово, — восторженно сказал Марио, — и остужено в самый раз. Проверял каждые четыре часа».

Он торопливо сбежал по ступенькам в погреб и почти тут же вернулся обратно с бутылкой шампанского.

«Сколько бокалов?» — спросил он.

«Один для тебя, — очень серьезно произнес Мэдог, — потому что ты — живое воплощение наших чаяний. Средиземноморский genius loci[54], явившийся, чтобы возглавить нашу борьбу за валлийское становление».

«Полпинты крепкого с полпинтой слабого», — возмущенно закричал мужчина в бумажной кепке и застучал кружкой по стойке.

«Обождите, — величественно произнес Мэдог. — Бокал для меня, потому что я — бард и продолжаю искусство бардов».

Марио поставил два широких, плоских бокала на стойку.

«И бокал для Роджера Фэрнивалла, — сказал Мэдог, полуобернувшись к Роджеру с любезной улыбкой, — потому что он — ученый и желает добра любой цивилизации».

«Благодарствуйте», — сказал Роджер.

«Черт побери, налей мне полпинты крепкого с полпинтой слабого или я пойду в соседний бар, — закричал мужчина в бумажной кепке. — Я скажу, чтобы у тебя отобрали патент».

«Это за счет фирмы», — сказал Марио. Он нацедил пива и царственным жестом поставил кружку перед человеком в кепке.

— Кого еще надо обслужить? — громко спросил он по-английски.

«Скажи по-валлийски!» — заорал человек в кепке.

Его утихомирили и отвели куда-то в угол. Никаких требований больше не возникало, все с интересом наблюдали церемонию распития шампанского.

Марио обернул бутылку салфеткой, снял с пробки проволочную сеточку, ловко пустил пробку в потолок, и она выстрелила по всем правилам. Из глубины бара донеслись приветственные возгласы. Марио быстро разлил шампанское по бокалам и поднес свой бокал к губам.

«За Мэдога! — закричал он, вызывающе поглядывая по сторонам. — За короля Мэдога!»

«Ну, это уж чересчур, — улыбнулся Мэдог. Он взял бокал, а другой протянул Роджеру. — Однако спасибо на добром слове».

Роджер отхлебнул шампанского. Оно было сухое, чуть остуженное, превосходного качества.

«По-видимому, только я один не имею ни малейшего представления о том, что здесь происходит», — сказал он.

«Совсем напротив, — сказал Мэдог. — Никому, кроме нас с Марио, это неизвестно».

Марио достал стеклянную палочку, поболтал пузырящуюся жидкость в бокале.

«Такое вино пьют только в самых торжественных случаях», — сказал он.

Но радужное настроение было хрупким, как мыльный пузырь, живущий десять-пятнадцать секунд. Отворилась дверь, и вошли трое мужчин в мокрых дождевых плащах; один из них вел на поводке маленькую собачку. «Идем, идем, Мэйк», — ворчливо приговаривал он. Трудно было понять, обращается ли он к одному из своих приятелей или к собаке.

Появление этого трио и струя сырого воздуха, ворвавшаяся вместе с ними в дверь, подействовали, как вторжение отрезвляющей повседневности, под напором которой лопнул тонкий пузырек праздничного оживления, и настроение упало до своего обычного уровня. Роджер и Мэдог, снова наполнив бокалы и поболтав в них палочкой, отошли в укромный уголок, чтобы, не торопясь, допить там шампанское без помех.

Мэдог, опустившись на стул, выжидающе поглядел на Роджера, явно готовый отвечать на вопросы. Роджеру совсем не хотелось его разочаровывать, но слова как-то не шли с языка. Приподнятое настроение передалось ему от Мэдога ненадолго. Шампанское, вместо того чтобы развеселить его, подействовало угнетающе. Не Мэдог должен был бы сидеть с ним за столиком, а Дженни — улыбающаяся, с бокалом шампанского в руке. Он не должен был оставлять ее одну изнывать от горя там, высоко, на темном склоне холма. Он трус. И если овладевшее ею отчаяние безысходно, если она не сможет его побороть, если их совместная жизнь лишь пригрезилась им в ослепительном сне трех блаженных дней и трех ночей, — что ж, тогда и подавно в эти последние несколько часов перед разлукой он должен был бы оставаться возле нее, поддерживать и утешать.

Вот какие мысли проносились у Роджера в голове, когда он, поставив бокал, потерянно поглядел на Мэдога.

— Не обижайтесь, — пробормотал он. Такой мрак царил в его душе, что он даже не мог говорить по-валлийски. Он пытался сказать что-то в свое оправдание, объяснить, почему он не в состоянии разделить радость Мэдога, но снова, не найдя других слов, повторил: «Не обижайтесь…»

— Боже милостивый, — сказал Мэдог. Он тоже поставил бокал. — Простите, Роджер, я только сейчас заметил… Простите, я был слишком поглощен собой… Вы же совсем больны, что с вами?

— Нет, — сказал Роджер, — нет, я не болен. — Он отхлебнул шампанского, словно стараясь доказать, что желудок-то, уж во всяком случае, у него в порядке. — Это не телесный недуг, Мэдог. Занедужила моя удача.

— Может быть, вы расскажете мне, что у вас стряслось? — спросил Мэдог. — Если понадобится, я весь к вашим услугам.

— Жаль портить ваше торжество, хоть я и не знаю, по какому оно поводу.

— Ну, это не имеет значения, — сказал Мэдог. — Дела мои действительно в настоящее время идут очень успешно, но об этом мы можем поговорить потом. А можем и вообще не говорить… Но мне больно видеть вас таким убитым.

— Я люблю Дженни Грейфилд, — сказал Роджер. Он хотел было сказать «Дженни Туайфорд», но в последнюю секунду язык не послушался его. Мэдог, знавший Дженни лишь по фамилии мужа, с недоумением поглядел на Роджера. — Жену этого ничтожества, Джеральда Туайфорда, — пояснил Роджер.

— А он ничтожество?

— Мне так всегда казалось.

— Окружение у него действительно премерзкое, — сказал Мэдог. — Но жена его всегда казалась мне очень умной и славной.

— Так оно и есть.

— И вы любите ее… — осторожно проговорил Мэдог.

— Я люблю ее и до сегодняшнего вечера думал, что она любит меня. Может быть, и любит. Она решила уйти от мужа, который ей абсолютно чужд. Больше того, она даже ушла из дома и отвезла ребятишек к своей матери, чтобы на свободе все обдумать, и перебралась ко мне. А потом вдруг испугалась. И не просто испугалась, а панически испугалась, и этот страх парализовал ее. Теперь она думает только об одном — о детях, о том, что их надо возвратить к отцу, в нормальную семейную обстановку, и как можно скорее, а самой навсегда похоронить все эти бредовые фантазии о счастье и с ошейником на шее уползти обратно к себе на кухню, где ей и место.

— Почему у нее такие мысли? — спросил Мэдог, внимательно разглядывая ножку своего бокала.

— Я не знаю. Может быть, я оказался несостоятельным. Я не сумел вдохнуть в нее веру в себя и решимость пройти через весь этот ужас, связанный с разводом и необходимостью терпеливо изо дня в день объяснять детям, что у них теперь другой папа. У этого откормленного борова все козыри на руках, и он сумеет пустить их в ход. Не потому, что ему так уж нужно вернуть ее, а потому, что он не любит проигрывать.

— Значит, она вернется к нему?

— Она вернется к нему, если я не сумею вывести ее из этого состояния. А у меня нет никакой надежды на это. Вы понимаете, ведь все преимущества на его стороне. У этого Туайфорда удобный обжитой дом, готовый принять в свои объятия заблудшую жену и несчастных заброшенных ребятишек. У меня же нет ничего, кроме продуваемой сквозняком часовенки в горах, кое-как приспособленной под жилье. Куда как увлекательно! Будь Дженни семнадцатилетней девчонкой, взбунтовавшейся против респектабельного дома, жаждущей свободы и la vie de Bohéme[55], вероятно, все преимущества были бы на моей стороне. Но она женщина с двумя детьми, Мэдог. Она свила себе гнездо и начала растить в нем своих цыплят. И я не могу увести ее из этого гнезда, не предложив ей другого взамен. Моя часовенка недостаточно для этого хороша, и пройдут недели и месяцы, прежде чем я смогу предложить Дженни что-то другое, даже если завтра же брошу все, чем я тут занимаюсь, предам Гэрета и каждую секунду своего времени посвящу этой задаче. Вот как ей все представляется, и это угнетает ее и подрывает ее веру в меня и в то, что я могу для нее сделать. Тут действует темная, глубинная сила, инстинкт самки млекопитающего, дрожащей за свой приплод, и я против этого бессилен… Да что с вами такое, черт побери?