Айрис Мердок - Честный проигрыш
22
Голубой «хиллман-минкс» двигался к югу. Исполосованная тенями тополей солнечная дорога все время шла прямо и прямо. Вытянутая рука Саймона лежала на спинке сиденья.
— Мы думали о себе.
— Ощущали такое огромное облегчение.
— Если б мы побольше думали о них!
— Но ведь казалось разумным хранить молчание и ждать.
— Господи, если б мы повели себя иначе!
— Не надо так много думать об этом, Саймон.
— Нам полегчало. Мы опять обрели друг друга. Было так восхитительно снова вернуться домой и в мир нашей любви. В тот вечер у меня голова кружилась от счастья. Было такое ощущение, словно я вырвался из страшных джунглей. То, что осталось за спиной, было таким запутанным, непонятным. Я не хотел больше думать об этом. Казалось, моя вина тоже осталась где-то там, позади, и теперь на мне не лежит никаких обязательств, кроме лишь одного: любить тебя.
— Мы слишком замкнулись в своей любви.
— Аксель, не хочешь же ты сказать…
— Нет, конечно, да перестань ты пугаться! Я просто имел в виду, что нам надо больше общаться с людьми, больше, чем прежде, жить в открытую. Мы слишком прятались в своем потайном мире.
— Да. Знаешь, если б мы чаще выходили вместе, это, наверно, придало бы мне уверенности.
— Скорее всего, это связано с нашей гомосексуальностью. Все мы живем в легком страхе перед обществом. Пытаемся прятаться. А это плохо.
— Но ты ведь не хочешь послать письмо в «Таймс» и огласить все в Уайтхолле?
— Нет. Это их не касается. Но и мы не должны таиться. Не будь наша жизнь так закрыта, мы не попали бы в сети этой чудовищной мистификации.
— О боже, — вздрогнул Саймон. — Знаю, знаю. Это моя вина, это моих рук дело…
Они опять и опять возвращались к этому разговору. Терпеливо и вдумчиво Аксель шел с Саймоном по кругу самообвинений, объяснений, оправданий, новых самообвинений. И каждый раз добавлял что-то, уточнял, указывал, пытался прояснить меру ответственности и невиновности, пытался помочь Саймону принять и осмыслить все чудовищные детали случившегося.
— Нет, — возразил он на этот раз. — Если подумать обо всех дьявольских хитросплетениях, приведших в конце концов к смерти Руперта, и о том, как ничтожно мало все мы в каждый отдельный момент знали о ситуации в целом и о возможных последствиях…
— Но я поступал дурно, зная, что поступаю дурно. Все остальные просто бродили в потемках. Если бы я не начал врать тебе, если бы рассказал всю правду…
— …то Джулиус вряд ли поведал бы тебе о своем милом плане.
— Но если бы я рассказал тебе сразу же после, после того, как Джулиус пришел в музей…
— Мы все равно могли бы счесть разумным промолчать… и даже наверняка пришли бы к такому решению. Единственный в нашем кругу, кто инстинктивно поступает правильно, — это Таллис. Он не раздумывая повел Джулиуса к телефону.
— Да. Таллис поступил правильно. Он понял, что здесь кроется смертельная опасность.
— А мы были слишком поглощены собой. И нам казалось: другие и сами справятся.
— И все-таки, Аксель, мне не уйти от мысли, что я виновнее всех. Позволил Джулиусу вить из себя веревки.
— Дорогой мальчик, и я виновен. Мне было не вообразить, что Джулиус способен стать творцом подлинного несчастья. А ведь я видел, как он и раньше проделывал что-то похожее. Но не пытался ему помешать, потому что дружба с ним льстила, льстило, что для кого-то он опасен, а для меня — нисколько. Это же повторилось и сейчас. Очарованный Джулиусом, я просто растаял, а когда начал что-то подозревать, разглядел только то, что связано с тобой. В тот день, когда мы ехали от Руперта (после того, как ты столкнул Джулиуса в бассейн) и ты попросил меня остановиться, я был уверен, что сейчас ты скажешь, что уходишь от меня с Джулиусом.
— Ох, Аксель, Аксель…
— Сейчас это, слава богу, звучит как бред. А что до твоего вранья, то почему ты врал? Потому что боялся. А этого не должно было быть. Страх появился вовсе не оттого, что порой я тебя доводил и осаживал. Подкусывать друг друга для любовников нормально. Но я не открывался до конца. Ты это чувствовал, и это тебя пугало.
— Да, я это чувствовал, — подтвердил Саймон. — Но и в этом виноват я. Как вообще получилось, что ты вдруг заинтересовался мной! Рядом с тобой я такое ничтожество. Я знал, что ты ненавидишь стаю, а я был ее неотъемлемой частью. Джулиус без труда убедил меня, что при первом же подозрении ты не колеблясь вышвырнешь меня вон.
— А тебе следовало бы понять, что это чушь. Надеяться и верить — тоже храбрость. И если ты сомневался, то я сам вызвал эти сомнения, сохраняя между нами дистанцию, скрывая от тебя часть своей души, которую, в случае надобности, смог бы увезти незапятнанной в иные края. Делал я это и от трусости, и из гордости. Хотел точно знать, что если и потерплю крах здесь, то все-таки сохраню некую часть себя, никогда не участвовавшую в этой истории, а значит, не разбитую и даже не разочарованную. Эта моя осторожность вытекала из неспособности любить полной мерой. Ты не таил ничего, а я берегся. А значит, и не заслуживал полного и безграничного доверия.
— Аксель, но ты не уедешь в иные края? Скажи мне!
— Перестань задавать этот глупый вопрос. Ведь ты понимаешь, что мы сейчас ближе, чем были когда-либо прежде.
— И ты не бросишь меня?
— Нет, дурачок. А ты меня?
— Аксель, на чем я могу поклясться?..
— Ну хватит, хватит.
— Но ты никогда не бросишь меня?
— Откуда я знаю? У меня в мыслях этого нет, вот и все. Я люблю тебя, вот и все.
— И ты не сдерешь с меня кожу?
— Откуда я знаю, малыш?
— Ты правильно говоришь, что я должен был лучше соображать во время всей этой истории с Джулиусом.
— Тебе стоило проявить смелость, как тогда, в ресторане.
— Аксель, у нас все будет хорошо?
— Шанс есть. Взаимная любовь — безусловная ценность в этой юдоли слез и печали. И встречается очень редко. Но, как ты знаешь, может быть и коварной.
— Аксель, но после всего случившегося ты откроешь мне наконец этот тайник души, не будешь больше от меня прятаться?
— Попробую. Никому прежде не открывал. Любовь — очень трудная штука, Саймон. Становясь старше, начинаешь это понимать.
— А для меня она легка. Для меня нет ничего легче, чем любить тебя.
— Дорогой ты мой!
— Знаешь, я все-таки очень рад, что Хильда не поехала. Но мы ведь ее достаточно уговаривали?
— По-моему, да. Но может быть, Хильде и лучше не быть сейчас с нами. Мы все еще не оправились от удара.
— Не знаю, на пользу ли ей проводить столько времени с Морган?
— Мы не знаем, какие у них отношения.
— Похоже… Морган подмяла ее под себя.
— Хильда очень страдает. А на свете так мало людей, с которыми можно поговорить по душам. Подумай, насколько страшнее все было бы, если б мы не могли вести эти бесконечные разговоры.
— Аксель, тебе не кажется, что мы как будто… дезертировали? Заслонились нашей любовью и толком не разглядели и не прочувствовали все, что случилось?
— Наша любовь эгоистична, это несомненно. Любовь почти всегда чертовски эгоистична. Если есть за что ухватиться, человек не упустит такой возможности. Мы пытались и разглядеть, и прочувствовать. А находить убежище в любви — инстинкт, и вовсе не позорный.
— Я так чувствую и свою вину, и свою ответственность. Если б я только вовремя все разглядел…
— Думаю, это было за пределами твоих возможностей.
— Если бы только я рассказал всем…
— Не начинай все по новой, милый. Во всяком случае, не сегодня. А теперь посмотри-ка на карту…
— Ох, Аксель, если бы…
— Перестань, Саймон. Ты говорил, что где-то здесь должен быть городок с романской церковью.
— Да, наверное, уже близко. Может, остановиться и проверить?
— Думаю, вот он, твой городок. Если здесь есть приличный отель, мы, пожалуй, и заночуем. Куда торопиться? Перевалить через Альпы мы можем и послезавтра.
— Да, торопиться некуда. Посмотри, какой удивительный свет. Солнце еще не зашло, а я вижу звезду.
— «Вечерняя звезда — это и утренняя звезда». Фредж.
— Но это поэзия, Аксель, не логика.
Над раскинувшимся по склону лугом, который в мягком вечернем свете казался ворсистым ковром из зеленого бархата, возвышалась словно очерченная единым контуром серая масса домов. Голубой «хиллман-минкс» одним махом взлетел на холм и бесшумно въехал на квадратную серую площадь с блестками заходящего солнца на вымостивших ее камнях. Друг против друга возвышались здание мэрии с блестящей островерхой кровлей из синеватого шифера и церковь с устремленными вверх прихотливыми ломаными линиями аркад и ниш, переходивших в изящный шпиль почти такого же синеватого цвета с укрепленным на нем петушком, сверкавшим как золотой наконечник копья. В тимпане над дверью церкви потрескавшийся Христос измученно разводил в стороны длинные руки с огромными ладонями, призывал и судил.
