Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
— Проклятая старуха! Иногда мне кажется, что она устроила это нарочно! Господи, неужели мне в жизни не суждено никакого счастья? Когда они оставят меня в покое? Р-рр! Р-рр! — На крупном расстроенном лице вспыхивала грубоватая вакхическая улыбка. — Ради бога, мама, откуда только это все берется? — добавила она, жалобно улыбаясь. — : Я только и делаю, что подтираю за ней. Будь добра, скажи, долго ли это будет продолжаться?
Элиза хитро улыбнулась, проведя пальцем под широкой ноздрей.
— Ну, детка! — сказала она. — Только подумать! В жизни не видела ничего подобного. Она полгода копила, не меньше.
— Да, сэр! — сказала Хелен, отводя глаза, и на губах заиграла кощунственная улыбка. — Хотела бы знать, откуда все это берется. Чего только я не насмотрелась, — добавила она с сердитым смехом. — Того и гляди, из нее почки выскочат.
— Фью-у! — присвистнула Элиза, сотрясаясь от смеха.
— Хе-лен, Хелен! — донесся до них слабый голос миссис Бартон.
— Пшлакчерту, — сказала Хелен вполголоса. — Р-рр! Р-рр! — Она неожиданно расплакалась. — И так будет всегда. Мне порой кажется, что бог нас карает. Папа прав.
— Пф! — сказала Элиза, облизнув пальцы и вдевая нитку в иголку против света. — На твоем месте я бы уехала. Хватит за ней ухаживать. Ничего у нее нет. Одно воображение! — Элиза была твердо убеждена, что почти все людские болезни, кроме ее собственных, «одно воображение».
— Хе-лен!
— Сейчас! Иду! — весело крикнула Хелен, сердито улыбнувшись матери.
Это было смешно. Это было безобразно. Это было страшно.
И действительно, вполне могло показаться, что папа прав и что прославленный в псалмах главный небесный Гонитель Туч, тот, кого наши ожесточенные современники иногда называют «Старым Шутником», обратил на них хмурый взор.
Пошел дождь — бесконечный ливневый дождь хлестал по дымящимся горам, заливая траву и листья на склонах, обрушивая лавины жидкой грязи на селенья, превращая горные ручейки в ревущие пенные стены желтой воды. Он подмывал желтые берега и вызывал неслыханные обвалы, он смывал целые склоны, он уносил насыпи из-под железнодорожных путей, и рельсы со шпалами повисали над пустотой.
В Алтамонте началось наводнение. Вода стекала с маленькую речку, и она вышла из берегов, разлившись в желтую необъятную Миссисипи. Вода громила долину реки, она срывала с быков металлические и деревянные мосты, словно листья; она несла гибель железнодорожным низинам и всем, кто там обитал.
Город был отрезан от всего остального мира. В конце третьей недели, когда вода начала спадать, Хью Бартон и его молодая жена, угрюмо скорчившись в огромном брюхе «бьюика», ехали по затопленным дорогам, с опасностью для жизни пробирались по разрушенным мостам, чтобы наперекор стихиям вкусить радость перестоявшегося и увядшего медового месяца.
— Он будет учиться там, куда я его пошлю, или нигде, — негромко изрек Гант свое последнее слово.
Так было решено, что Юджин поступит в университет штата.
Юджин не хотел поступать в университет штата.
В течение двух лет они с Маргарет Леонард строили романтические планы его дальнейшего образования. От решили, что ввиду молодости он два года проучится в университете Вандербильта (или Виргинском университете), потом будет два года заниматься в Гарварде, а затем, легкими переходами добравшись до Эдема, увенчает все годом-двумя в Оксфорде.
— Вот тогда, — сказал Джон Дорси Леонард, который вышивал заманчивые узоры на этой канве между глотками простокваши, — тогда, сынок, человек наконец получает право считать себя культурным. После этого, конечно, — добавил он с щедрой небрежностью, — можно еще года два попутешествовать.
Однако Леонарды пока еще не хотели расставаться с ним.
— Ты слишком юн, мальчик, — говорила Маргарет Леонард. — Не можешь ли ты уговорить отца подождать еще год? Ты же ведь по возрасту совсем ребенок, Юджин.!
Тебе некуда торопиться.
Ее глаза темнели, пока она говорила это. Но Гант не желал ничего слушать.
— Он достаточно взрослый, — сказал он. — Когда я был в его возрасте, я уже давно зарабатывал себе на жизнь. Я старею. Скоро меня не станет. Я хочу, чтобы он начал завоевывать репутацию прежде, чем я умру.
Он упрямо отказывался даже подумать об отсрочке! Младший сын был его последней надеждой на то, что его имя прославится на политическом поприще, которое он так ценил. Он хотел, чтобы его сын стал великим и дальновидным государственным деятелем, членом республиканской или демократической партии. Поэтому, выбирая университет, он исходил из политических соображений и следовал совету своих сведущих в политике друзей.
— Он подготовлен, — сказал Гант, — и он поступит в университет штата. Или никуда. Образование ему там дадут не хуже, чем в любом другом месте. А кроме того, он на всю жизнь заведет полезные знакомства. — Он бросил на сына взгляд, полный горькой укоризны. — Мало кому из твоих сверстников представляется подобная возможность, — сказал он. — И ты должен быть благодарен, а не воротить нос. Попомни мои слова, настанет день, когда ты скажешь мне спасибо за то, что я послал тебя именно туда. Я уже сказал: ты будешь учиться там, куда я тебя пошлю, или нигде.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
XXVIII
Юджину еще не исполнилось шестнадцати, когда его отправили в университет. В нем тогда было шесть футов три дюйма роста, а весил он примерно сто тридцать фунтов. Он почти никогда не болел, но быстрый рост истощал его силы; буйная умственная и физическая энергия, которой он был полон, беспощадно пожирала его, доводя до изнеможения. Он быстро уставал. Когда он уехал, он был еще ребенком — ребенком, который видел много горя и зла, но остался верным высокому идеалу. Под защитой крепостных стен великого города его фантазии его язык научился язвить, губы — насмешливо улыбаться, но жесткий скребок мира не оставил следов на его тайной жизни. Снова и снова он увязал в серой трясине реальных фактов. Его беспощадные глаза улавливали смысл любого жеста, переполненное ожесточенное сердце жгло его, как раскаленный железный брусок, но вся эта суровая мудрость таяла в жаре воображения. Когда он размышлял, он не был ребенком, но он был ребенком, когда мечтал, — и властвовали в нем ребенок и мечтатель. Возможно, он принадлежал к более древней и простой человеческой расе — к мифотворцам. Для него солнце было величественным светильником, зажженным, чтобы озарять его подвиг. Он верил в доблестные героические жизни. Он верил в хрупкие цветы нежности и кротости, которых ему не довелось познать. Он верил в красоту и порядок и надеялся, что сумеет подчинить их могуществу гнетущий хаос своей жизни. Он верил в любовь, и в доброту, и в светлую прелесть женщин. Он верил в мужество и надеялся, подобно Сократу, не сделать ничего бесчестного или мелкого в час опасности. Он упивался своей юностью, он верил, что никогда не умрет.
Четыре года спустя, когда он, так и не став подростком, окончил университет, на его губах горел поцелуй любви и смерти, и он все еще был ребенком.
Когда наконец стало ясно, что решение Ганта бесповоротно, Маргарет Леонард сказала негромко:
— Ну что ж, иди своим путем, мальчик. Иди своим путем. Да благословит тебя бог.
Она поглядела на его тонкую долговязую фигуру и увлажнившимися глазами повернулась к Джону Дорси Леонарду:
— Помнишь мальчугана в коротких штанишках, который пришел к нам четыре года назад? Ты можешь этому поверить?
Джон Дорси Леонард засмеялся негромко, с мягким утомленным облегчением.
— Да, действительно, — сказал он.
Когда Маргарет снова повернулась к Юджину, ее голос, тихий и нежный, вдруг исполнился страсти, какой еще никогда в нем не слышал.
— Ты уносишь с собой часть нашего сердца, мальчик. Знаешь ли ты это?
Она ласково взяла его дрожащую руку в свои худые пальцы. Он опустил голову и крепко зажмурил глаза.
— Юджин, — продолжала она, — мы не могли бы любить тебя больше, будь ты нашим сыном. Мы хотели оставить тебя у себя еще на один год, но раз это невозможно, мы расстаемся с тобой, возлагая на тебя большие надежды. Ты очень хороший. В тебе нет ни частицы дурного. На тебе почиет благодать светлого гения. Бог да благословит тебя: весь мир перед тобой.
Эти проникновенные слова любви и гордости музыкой отдались в его сердце, неся с собой яркие картины торжества и пронзая его стыдом за тайные желания. Любовь открывала перед ним двери, но его душа, запятнанная прахом и грехом, отшатнулась.
Он вырвал у нее свою руку и с полузадушенным звериным воплем схватился за горло.
— Я не могу! — задыхался он. — Вы не должны думать… — Он не мог продолжать; его жизнь слепо искала вход в исповедальню.
Позднее, когда он ушел, ее легкий поцелуй, первый за все их знакомство, жег его щеку, как огненное кольцо.
