Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин
Из большой комнаты выскочил Чжан Ган. Угадав его настрой, Сяохуань бросилась наперерез. Чжан Ган проорал за дверь:
— Чжан Те — сволочь и ублюдок, какая ему няня?
Снаружи наступила тишина.
Месячный отпуск у Чжан Гана заканчивался, и накануне отъезда в часть он вызвал Чжан Те в большую комнату на разговор. Сяохуань услышала, как клацнула щеколда на двери, а дальше из комнаты доносился только сердитый шепот, из которого она ни слова не могла разобрать. Кажется, Чжан Те в чем-то оправдывался, а Чжан Ган без конца его обличал.
Сяохуань постучала, но ей не ответили. Тогда она отошла к окну и распахнула форточку. Балконная дверь в большой комнате была открыта, и через форточку Сяохуань услышала, о чем ссорятся братья. Чжан Те говорил, что соседи сами выдумали эту историю, что он мог поделать? Чжан Ган отвечал, что это все бред, бред собачий, он спрашивал у соседей, и все, как один, говорят, что Чжан Те рассказал им, будто его отец батрачил в японской семье и совратил там хозяйскую дочку…
— Бред собачий! И ты еще отпираешься! — говорил Чжан Ган.
Дальше Сяохуань слышала только сдавленные стоны Чжан Те. Сначала она испугалась, что у Чжан Гана рука тяжелая, чего доброго, оставит брата инвалидом. Но потом решила: пусть побьет немного, а там посмотрим. Подождала минут пять и крикнула в форточку:
— Эрхай! Разве бойцу Освободительной армии можно людей бить?
Дверь открылась, Чжан Те вылетел из комнаты и побежал в туалет. На оттертом до синевы бетонном полу Сяохуань увидела дорожку из капель крови.
— Ты зачем его по лицу бил? — спросила она Чжан Гана. — С разбитым лицом как он в Японию поедет?
Мать с сыном перемигнулись. Из трубы в туалете шумно хлестала вода.
Эпилог
Дохэ часто писала Сяохуань. В письмах она всегда пересказывала свои сны. Дохэ снилось, что она снова вернулась в их дом. Ей снилась дорога у дома, снился склон холма. Она писала, что часто ходит за покупками на китайскую улицу в Токио, продукты там дешевле, и все принимают ее за китаянку. Писала, что, когда Дахай приедет в Японию, она уступит ему свою комнатку, сама переберется к Ятоу, потеснит их немного, а там уж скопит денег, и дальше видно будет. Писала, что поздно приехала в Японию, в Японии нет для нее места. Одна надежда, что дети выучат японский и станут тут своими. В письмах Дохэ было много «надежд» — сироты и вдовы, брошенные после войны в Китае, теперь обращались с петициями к японскому правительству, добиваясь одинаковых прав с гражданами Японии, требуя трудоустройства или социальных пособий. Еще они взывали к обществу: нельзя дискриминировать людей, брошенных отечеством на чужбине, держать нас за неполноценных, ведь наша неполноценность порождена войной. Дохэ надеялась, что петиции рассмотрят и Ятоу с мужем найдут себе приличную работу. Про себя она писала, что как-нибудь проживет, будет зарабатывать уборкой, надеется скопить немного денег.
Читать письма Дохэ было непросто, но со временем Сяохуань уже не могла представить без них своей жизни, особенно когда Чжан Те тоже уехал. Ятоу писала мало, Чжан Те вообще не писал, поэтому про детей Сяохуань могла узнать только от Дохэ.
Письма Дохэ становились все длиннее, чаще всего она рассказывала, что отыскала тех-то и тех-то земляков из деревни Сиронами, или докладывала, как продвигается дело с петициями. Дело никак не продвигалось. Поэтому люди, вернувшиеся из Китая, оказались в Японии самыми бедными и презираемыми. Дохэ рассказывала про своего земляка из Сиронами: после возвращения в Японию его сына в школе каждый день били и обзывали китаезой. В точности, как в Китае, когда дети дразнили его японским гадом. Сяохуань понимала, что Дохэ теперь женщина в возрасте, часто повторяется и забывает, о чем говорила в прошлых письмах. Дохэ просила Сяохуань пересказывать для нее каждый свой день, писать, с кем и как она поскандалила. Дохэ писала, что во всей Японии не сыщешь человека, который ругался бы так хорошо, как Сяохуань. Дохэ считала, что японцы носят тревогу и гнев в себе, никогда их как следует не выругивают, потому они и несчастны. А людям вроде Сяохуань, которые умеют всех насмешить своей бранью, не придет в голову ни других убивать чуть что, ни себя.
В письме Дохэ битый час мусолила одно и то же, но Сяохуань все равно расплылась в глуповатой улыбке: хорошо же она меня знает.
На самом деле Сяохуань теперь редко ругалась. Она поняла, что раньше затевала скандалы только ради домочадцев, а сейчас осталась одна и на все вокруг смотрела сквозь пальцы, ничего здесь не стоило ее ругани. Она даже разговаривать стала кое-как, лениво, потому что Черныш и ленивую речь не ленился слушать, а по-прежнему ловил каждое слово, уперев в нее затянутые катарактой глаза. С детьми все благополучно, по крайней мере, перспективы у них получше, чем у соседских. Потому Сяохуань и оставила перебранки: о чем мне с вами ругаться? Есть у вас трое таких славных детей, как у меня? Довольному человеку и скандалить незачем.
На третий год после смерти Чжан Цзяня Сяохуань смогла наконец распечатать его последнее письмо. Письмо это лежало в большом конверте из коричневой бумаги, его отправили вместе со старыми шанхайскими часами, серебряным замочком и ключами от квартиры. Замочек[127] был с Чжан Цзянем с самого детства, он носил его, привязав к ключам. А ключи тогда забыл отдать Сяохуань, сунул в карман, с ними и уехал. Часы были хоть и старые, но точные, остановились в ту самую секунду, когда перестало биться сердце Чжан Цзяня. Дохэ так ей и написала.
Чжан Цзянь свое письмо не закончил. Он писал, что аппетит в последнее время улучшился, Дохэ варит ему лапшу, клецки и кошачьи ушки, которые всегда готовила Сяохуань. Он писал, что поправит здоровье и найдет себе работу, для которой не нужен японский, например будет мыть окна в универмагах, как муж Ятоу. Заработает денег и перевезет Сяохуань в Японию, с Дохэ он уже договорился. Они должны жить втроем, иначе нельзя, пусть ругались и дрались всю жизнь, но уже срослись и костями, и плотью. Он сейчас в больнице, завтра сделают операцию, и можно будет выписываться.
Только тут Сяохуань поняла, что он не догадывался о том, что скоро умрет. Видно, Дохэ и дети скрывали от Чжан Цзяня правду до тех пор, пока его не уложили на операционный стол.
Письмо Чжан Цзяня осталось неоконченным. Он писал, писал, а потом откинулся на подушки и задремал, вспоминая, какой была Сяохуань. когда шла за него замуж. Так представляла себе Сяохуань. У него даже на письмо не хватило сил, ни в душе, ни в теле. Наверняка засунул листки под матрас, чтобы они не попались на глаза Дохэ. Ему по-прежнему приходилось юлить между двумя женщинами, как и много лет назад. Дети и Дохэ скрыли правду, Чжан Цзянь до последнего верил, что впереди его ждет еще много дней, много забот, например, две женщины, ни одну из которых нельзя обидеть. Он верил, что сойдет с операционного стола и станет прежним удальцом, потому и расстилал перед Сяохуань будущее на долгие годы вперед. Письмо Чжан Цзянь не закончил, но из каждой строчки было видно, что он чувствовал себя в долгу перед Сяохуань.
Она улыбнулась Чернышу:
— Мы все понимаем. Да, Черныш?
Соседи видели, что Чжу Сяохуань живет по-прежнему, каждый день выносит из дома чемодан со швейной машинкой, спускается с холма и идет к жилкомитету. Тот треугольный клочок земли у лестницы она взяла в аренду, поставила на нем швейный стол. Но чтобы машинку не украли. Сяохуань каждый день упрямо несла ее домой, а утром снова ставила на место. Черныш уже и состарился, и ослеп, но, потряхивая задом, всюду следовал за хозяйкой.
Иногда он срывался и скакал вниз по холму, к повороту, и даже зрение ему было ни к чему. Сяохуань знала: это почтальон приехал. Если от Эрхая приходило письмо, почтальон вручал конверт Чернышу и тот приносил его в зубах Сяохуань. Черныш часто возвращался ни с чем. Но никогда не отчаивался, каждый раз взволнованно сбегал вниз и упирал в почтальона серые поблекшие глаза, растягивая пасть в радостной собачьей улыбке.
