Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Негр-альбинос смотрел из-под длинных словно обсыпанных мукой ресниц с насупленной подозрительностью подростка, хотя, судя по высокому росту и широким костистым плечам, был юношей, молодым человеком.
Как я уже сказал, он был в белом спортивном костюме и белой нейлоновой куртке, но кожа его лица была белее светящейся белизной синтетики. То была еще более неестественная белизна – его как будто в хлорке вымачивали, с отбеливателем вываривали, забыв там и передержав, – местами белизна пошла в желтизну и розоватость – такими были корни его волос, впадины глаз, дуги ноздрей.
Несомненно, это было уродство, физическое уродство, и оно на этом не кончалось. Из-под толстых, словно сделанных из старой резиновой трубки синих губ, как доминошки, торчали вбитые так и сяк большие желтые зубы, а розовые поросячьи круги вокруг выпученных глаз придавали бедняге сходство со свиньей и одновременно с рыбой, поднятой на поверхность из неведомых морских глубин.
Кажется, ты не видел в своей жизни более страшного уродца, если не считать того, в детстве, когда вы с няней, оказались почему-то в маленьком пыльном, размазанном по серой земле русском городке, посреди которого одиноко и тоскливо торчала обшарпанная церковная колокольня…
Из той странной, как сон, поездки ты ничего не запомнил, кроме колокольни и уродца на базарной площади. Вокруг него собралась толпа, состоявшая в основном из женщин, простых русских баб – наивных и сердобольных. То был мальчик лет десяти, с головой огромной, как воздушный шар, – тогда родилось у тебя такое сравнение и так и осталось. Голова покачивалась на детской натянутой шейке, готовая, казалось, оторваться и улететь.
Было жарко, сухо, безветренно…
У мальчика были огромные беззащитные в своем непонимании происходящего глаза и длинный, словно разрезанный бесстрастным движением бритвы, скорбный рот.
Последним штрихом к тому оставшемуся в памяти портрету уродца был белый ситцевый платок на его голове, завязанный узлом под подбородком, как у старушек, – почему-то это поразило тебя больше всего.
Рядом с инвалидной коляской, в которой сидел несчастный, стояла его мать – женщина лет сорока с лицом устало-озабоченным и нервно-деловым. Она охотно отвечала на вопросы потрясенных женщин и отгоняла от лица мальчика мух. У ног его стояла картонная коробка, в которую сердобольные женщины охотно бросали деньги, причем не только мелочь. Вот и твоя Варвара Васильевна, шмыгая носом и крестясь, опустила в нее бумажный рублик.
Ты не хотел смотреть на уродца и – смотрел, не смотрел и – видел…
Вот и теперь: не хотел смотреть на белого негра – и смотрел, не смотрел – и видел…
Но, верно, этот парень, Федькин сын (неужели и вправду Федькин сын?!), привык к подобной на себя реакции – насупленность первого взгляда сменилась презрительностью не только к тем, кто на него смотрит, но и к тем, кто не смотрит.
«Посмотрели? Удивились? И что дальше?» – спрашивали его нечеловеческие мутно-лиловые глаза.
Глядя на тебя, пребывавшего в крайней степени удивления, и косясь на своего хозяина, «церберы» давились от смеха, а гордо откинувшийся в кресле Федька еще шире расправил плечи, выпятил грудь и вывалил живот, наслаждаясь демонстрацией своего отцовства.
Облизнув большим желтым языком расплющенные губы, он обратился к парню с напускной строгостью:
– Ну, ты где шлялся, а? Рюмки с могил опять сшибал? А?
«Церберы» подобострастно засмеялись.
Понимая, что это игра, что вопрос задан несерьезно, парень еще больше нахмурился и ответил в тон:
– Нигде я не шлялся. Ничего я не сшибал.
Голос у белого негра оказался самым что ни на есть негритянским – гортанным, точней будет сказать – проголосил, пропел, почти как Луи Армстронг.
– Ладно, – примирительно махнул рукой Федька, – иди сюда, сынок, познакомься с моим лучшим другом. Иди, не стесняйся.
– Я не стесняюсь, – вновь проголосил тот, как это делают непокорные, при каждой возможности демонстрирующие свою непокорность дети.
Поставив в угол белую дубину, он направился к вам, чуть откинувшись назад, танцующей необязательной походкой, и, остановившись напротив тебя, протянул руку и представился:
– Иван.
«Церберы» опять засмеялись.
– Евгений, – торопливо поднимаясь, тихо и неуверенно отозвался ты.
Ладонь белого негра была сухая и горячая, как будто он только что держал ее в красной африканской пыли.
– Евгений Алексеевич Золоторотов, – поправил тебя Федька, прибавляя недостающие, подобающие важности момента отчество и фамилию. – Мы с ним в одном институте учились, дружили, по театрам ходили, по музеям, одни и те же книжки читали… Ты спрашивал, кто такие интеллигенты, покажи мне живого интеллигента. Помнишь? Я говорю: «Где я тебе их тут на кладбище найду?» Так вот, вот он, Евгений Алексеевич – самый настоящий русский интеллигент.
Ты смутился и даже разозлился за эти слова на Федьку и одновременно успел заметить в глазах парня родившийся к тебе интерес.
Только что он смотрел на тебя, как на одного из всех, а теперь – как на единственного здесь.
Федька тоже это заметил и усмехнулся.
– Называй его дядя Женя… Можно, Жек?..
– Можно, конечно, – вконец смущенный, пробормотал ты и сел.
– Дядя Женя, – гортанно повторил белый негр, как бы пробуя на вкус и запоминая твое имя, и гортанно же хохотнул.
(Странно, но тебя никто еще так не называл – дядя Женя.)
Федька обнял белого негра за плечо, притянул к себе и, приставив, щека к щеке, свою расплющенную морду к его выбеленному лицу, оскалился, словно собравшись фотографироваться, и, глядя на тебя с задорным вызовом, спросил:
– Ну скажи, похож на меня Ванюшка? Скажи, похож, похож?
Вопрос показался тебе серьезным, значит, ответ тоже должен быть серьезным, – ты напрягся, всматриваясь в чужие неприятные до отвращения лица и отыскивая между ними родственное сходство…
Не так Ванюшка походил на Федьку, как Федька на Ванюшку – расплющенные губы, вдавленный нос – что-то негритянское появилось в твоем бывшем друге, тогда как в негре, несмотря на его белокожесть, не было ничего русского. Но если захотеть, сходство всегда можно найти. Ты не мог обидеть своего бывшего друга, да и не хотел, к тому же в твоем смятенном мозгу связались Федькина работа в Африке и этот парень.
«Наверное, он родился там от тамошней негритянки и Федька забрал его с собой», – думал ты.
– Похож, – кивнул ты и спросил смущенно: – Он из Африки?
«Церберы» вновь грохнули, с оглядкой на Федьку, смехом, и он сам захохотал, брызгая во все стороны слюной.
– Из Городища, блин! – закричал Федька в ответ, прижимая к себе белого негра и слюняво целуя его в щеку. – Он пока еще, как был, Форточкин, но я его на свою фамилию запишу – Смертнев, как и я, Смерть будет.
Ванюшка отстранился и с детской непосредственностью провел по щеке ладонью, стирая последствия поцелуя.
Кажется, ему не нравился разговор на эту тему, но именно на эту тему Федька хотел сейчас говорить.
– Я ж говорю, я когда из Африки вернулся, нигде не мог заякориться, даже в Городище поехал, в детский дом свой. А там все, как при мне было. И директриса та же, Анна Абрамовна, ни дна ей, ни покрышки. Она и в наше время хорошо жила, вся в золоте ходила, а сейчас, когда детьми торговать стали… Американцы, немцы, прочая нерусь в очереди за нашими недотыкомками стоят… У нее теперь особняк трехэтажный свой, на шестисотом на работу приезжает, а там двести метров идти…
Но, правда, увидела меня, заплакала, – какой я стал пожалела: «Федя, чем я могу тебе помочь?» А я уже с Ванюшкой познакомился, он у меня в магазине на выпивку клянчил, я говорю: «Анна Абрамовна, отдайте его мне». А она и рада! «Ой, Федь, забирай, не знаем, что с ним делать. Учиться не хочет, работать не любит, в армии его насмерть забьют. Забирай, забирай!» Так? – громко и требовательно обратился Федька к тому, о ком рассказывал, и тот усмехнулся и, глядя в сторону, согласился:
– Так.
– Мамочка его непонятно от кого родила, хотя понятно… Принесли его ей, показали, а ночью она в форточку из роддома прыг! Фамилию подарила… Так?
– Так.
– Русский негр получился. Сверху белый, внутри черный. И белую по-черному пьет. Так?
– Да ладно, – недовольно протянул Ванюшка, отходя в сторону.
– Да ладно… – повторил Федька, улыбаясь. – Ты лучше скажи, сынок, ты сколько собак убил сегодня?
– Двух! – охотно отозвался тот.
– Да ладно, – не поверил Федька.
– Ну правда, двух!
– Врет! – доверительно сообщил тебе Федька. – Я еще в Африке заметил: врут черножопые больше, чем даже мы… Ну мы-то врем из страха, а эти просто так… Вот договариваешься с ним о встрече: «Приходи завтра в течение дня. – Я приду в пятнадцать тридцать восемь. – Да не надо в тридцать восемь, приходи завтра в любое время». Приходит через две недели и не извиняется. Он это от них взял – вранье. Ну остальное от нас, все самое плохое…
