Юрий Герт - Ночь предопределений
— Что он?..— спросил Феликс у Козырева, отлично, впрочем, угадав, что Сарсен имеет в виду. Но так, для проверки спросил, перед тем, как подняться. Козырев не ответил. Он был бледен, рука его слепо шарила вокруг, отыскивая трость, хотя она лежала рядом.
В комнате стоял гул. Сергей вскочил. Тяжело, с трудом разгибая затекшие ноги и не очень хорошо понимая, что происходит, поднялся Карцев. За ним в разных концах поднялось еще несколько человек.
Слезы катились по щекам Айгуль и падали в блюдо с мясом. Кто-то попытался перехватить блюдо у нее из рук, но пальцы Айгуль, конвульсивно стиснув закругленные края, не разжимались.
— Это они... Они...— твердила она.
— Эй, Сарсеке!..— крикнул Жаик.— Эй, Сарсеке!..— Он тоже встал. Таким Феликс видел его впервые. Голос его, глухой, негромкий, был звонок, реденькие волоски на темени встопорщились, сбились в хохол. Что-то опасное, тигриное мелькнуло в его лице, круглом, еще хранившем, казалось, отблеск привычной улыбки...
Он вытянул перед собой левую руку, а правой по мере того, как говорил, загибал на ней пальцы. Шум, который мешал ему вначале, улегся. «Фельетон... Фельетон...»— услышал Феликс и понял, что Жаик перечисляет удары, которые приходилось Темирову выносить — не от одного Сарсена... Когда запас фактов иссяк, отовсюду стали подсказывать новые, те, что Жаик упустил. Он загибал пальцы уже на второй руке.
Сарсен стоял, зажатый в кольцо.
— Тебе придется за это ответить!..— затравленно выкрикивал он.
— Ответить придется — только не мне!..— гремел Жаик.
Все смешалось — их голоса, крики, общий шум, отдельные восклицания... И не известно, к чему бы все это привело, если бы не слабый, похожий на замирающий ветерок, голос матери Темирова,— даже странно, что был он услышан... Хотя, наверное, она давно уже пыталась что-то сказать, но заметили это лишь теперь, и голоса сникли, шум улегся. Слова ее невнятно прозвучали в наполненной хриплым, горячим дыханием тишине. Феликс не разобрал, что она сказала, но среди наступившего молчания неловко было об этом спрашивать. Он только почувствовал, что слова, произнесенные ломким, вздрагивающим старческим голосом, в равной мере относились ко всем...
Что-то виноватое ощущалось в общем безмолвии, которое затем возникло. Стараясь не смотреть друг на друга, все вернулись на прежние места, сели, лишь Сарсен победно озирался вокруг. Принесли и расставили свежее, только что из котла, мясо. Один из сидевших в глубине комнаты аксакалов откашлялся, прежде чем заговорить...
Заметив, что Айгуль вышла, Феликс поднялся и вышел вслед за ней.
Ему пришлось обойти весь двор, прежде чем он отыскал ее в маленьком закуточке за сараем, в котором тревожно и жалобно блеяли овцы. Рита увидела его и привела сюда, ни о чем не расспрашивая. Здесь была Вера. Спустя минуту обе они ушли.
Айгуль плакала у него на груди. Все, что скопилось в ней за эти два дня, теперь исходило слезами. Опершись спиной о стену сарая, он гладил ее по голове, лежавшей у него на плече. Гладил молча — что мог он ей сказать?.. Он не предполагал, что расставание с нею будет столь тяжким. Его самолет улетал рано утром, он мог отсрочить свой отъезд на день-другой, но к чему?.. Он был не в силах дольше здесь оставаться.
Феликс подумал, что и ей тоже надо уехать отсюда. Что ей делать тут дальше?.. Как жить?..— Он удивился, что раньше такая мысль не пришла ему в голову. Он со стыдом почувствовал, что до сих пор вообще как-то мало думал о ней, Айгуль...— Но куда она уедет?..— подумал он.— От себя?..
Горьким саксаульным дымом пахли ее волосы, и чем-то еще — терпким, чистым и нежным, тем, что слышалось в ее имени. Айгуль, «Лунный цветок», вспомнил он.
Просторный двор был полон народу, помимо соседей и жителей городка, здесь были жители окрестных аулов, а из дальних многие только еще подъезжали, не успев на слишком поспешные похороны... Двор был полон народу, но тишина, странная для стечения такого множества людей, висела над ним. Переговаривались вполголоса, присев на корточки, молча курили, собравшись кружком, и было похоже, что все думают какую-то тяжелую, угрюмую думу. У коновязи негромко перебирали ногами лошади, женщины звякали посудой, на треногах дребезжали крышкой вскипавшие чайники... Горели костры. Казалось, это кочевье, готовое после ночного привала подняться в путь, и огни уходят, пропадают вдали, сливаясь с миллионами уже отгоревших, но, как звезды, продолжающих светить во тьме...
3
Утро было свежим, прохладным. Из остывшей за ночь степи ветер наплывал протяжными струями, раздувая полосатую «колбасу» на высокой мачте. Недавно, пролетом на Астрахань, с аэродромного поля, свирепо взрычав двумя винтами, поднялся в небо старенький ИЛ-14, и аэропорт, почти безлюдный, вновь погрузился в тишину.
Феликс курил, примостясь на коротком выступе стены приземистого каменного строеньица, вмещавшего и службы, и кассы, и пассажирский зал. В последние годы к аэропортовскому зданию прирастили с боков два флигеля, зал ожидания расширился, но в нем, под низким потолком, было по-прежнему сумеречно, неуютно, из буфета несло прокисшим пивом... Они с Кенжеком, впрочем, выпили по бутылке «рижского», если верить буфетчице, только вчера заброшенного самолетом, а главное — ледяного, прямо у них на глазах вынутого из холодильника. Потом Кенжек, не терпевший бездействия, отправился к диспетчерам навести справки о рейсе, а Феликс вышел покурить.
Он остался один. Последним, с кем он сегодня простился, был Сергей. Уже утром, по дороге в аэропорт, он передумал лететь в Нальчик. «Чего я там не видел?..— сказал он, глядя на горбатые серые холмы, бежавшие за окном.— А брюхо на солнце поджаривать... Этой радости с меня и здесь хватает». Они договорились лететь домой вместе. Сергей сдал в кассу свой транзитный билет, купил новый. И тут ему встретился знакомый летчик, из экипажа только что прибывшего самолета. Они стояли у выхода на летное поле, оба молодые, светлоглазые, смеялись, хлопали друг друга по плечу... Сергей вдруг изменил решение. «Лечу в Астрахань,— сказал он Феликсу.— Там у меня свои ребята в рыбфлоте. Пойду в море, на кильку... Давно собирался. Да и отпуск надо куда-то девать,— прибавил он, словно оправдываясь,— у меня еще две недели». Он избегал смотреть на Феликса, в глазах у него свинцом лежала тоска.
Летчик, у трапа, махал ему рукой. «Вас зовут»,— сказал Феликс. Сергей пожал ему руку и заспешил к самолету. Но, пробежав несколько шагов, вернулся. Мгновение или два они стояли, обнявшись.
— Я вас найду, когда вернусь,— сказал Сергей.
Феликс не спросил его — зачем.
Он смотрел, как Сергей бежал по летному полю, перебирая длинными, затянутыми в джинсы ногами, как поднимался по трапу, как за ним захлопнулась дверь,— и сердце его отчего-то сжималось.
Сергей был последним. Первым в то утро, на самом рассвете, уезжал Гронский. Он плохо переносил самолет, до областного центра ему с Ритой и Спиридоновым надо было колесить по степи на той же машине, которой они приехали сюда. Когда все вышли их проводить, она стояла перед гостиницей, лоснясь синим, отмытым, еще не подернутым пылью кузовом. Карцев, Бек и Сергей вынесли чемоданы, помогли составить в багажник. Рита суетилась, боясь что-нибудь забыть. На ней было пестрое, в мелких цветочках, платье, то самое, в котором Феликс увидел ее первый раз в чайной.
Городок спал, даже скотину еще не выгоняли в стадо. Феликс и Гронский стояли в сторонке, чтобы не мешать выносить и укладывать вещи. Гипнотизер был, как всегда, облачен в свежайшую белую рубашку, но лицо его выглядело помятым, серым. Глаза в розовых прожилках равнодушно и хмуро скользили по дороге, по видневшейся невдалеке площади с карагачом, темневшим раскидистой кроной у Дома культуры...
Феликс напомнил об их разговоре и повторил обещание сделать все, что сумеет.
— Вы о моей просьбе?.. Забудьте о ней,— вздохнул Гронский. И помолчал.— В этом мире нет ничего, кроме иллюзий. Но почти не осталось людей, которые способны в них верить. Этот ваш статистик — исключение...— Он кивнул на дома с наглухо затворенными ставнями, тянувшиеся вдоль улицы.— Им не нужны иллюзии. «Мунай-журай... Журай-мунай...»— как это там?.. Вот все, что им нужно...
В голосе у него не было злости, одна усталость.
Феликс не стал спорить. Он знал, что такое путь в двести пятьдесят километров в раскаленной от солнца «Волге», и жалел старика.
Рита на прощанье чмокнула Феликса в губы. Спиридонов перецеловался со всеми и, садясь в машину, потряс над головой сцепленными — ладонь в ладонь — руками. Он потрясал ими, высунув из окна, пока «Волга» не скрылась за поворотом.
Карцев тоже уезжал «своим ходом», только в противоположную сторону. В полутораста километрах отсюда тянули ветку железной дороги, строили станцию, еще несколько объектов, которые Карцев должен был посетить в порядке стройнадзора. На станции — теперь уже там — его должен был ждать вертолет, а до нее он решил добраться самостоятельно, чтобы в пути «побыть наедине со степью», как он туманно выразился. Впрочем, Феликс его понял...
