Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
— Твоя собака?
— Нет, отцовская. Он эту собаку очень любил — но только он умер, а мне она была ни к чему, пришлось от нее избавиться.
— Ах, так.
— Думаю, она была счастливее, прыгая там через луну, чем если бы я оставил ее у себя. — Он засмеялся. — Номер первый, а почему «Самовар»?
— Не знаю. Может быть… Ну да, мы там праздновали за две ночи до отплытия.
— Ясно, — сказал Вудрафф. — Одному богу известно, что там плавает вокруг нас. — И он пошел дальше по палубе.
Но празднования не получилось. Компанию им с Джулией составили Лео Котра с пухленькой, без памяти влюбленной в него блондиночкой, с которой он проводил отпуск в Монреале. Русская старуха, хозяйка «Самовара», которая называла его «сынок», усадила их за хороший столик, а когда было уже так поздно, что даже оркестранты ушли домой, задержала для них сонного пианиста. Джулия не желала идти домой, ее настроение было непредсказуемым. Весь вечер она пила и смеялась Они пели хором. Потом Джулия сбросила туфли, вскочила на столик и, высоко подняв юбку, принялась лихо отплясывать. Ее черные, падающие на плечи волосы взметывались вокруг лица, карие глаза сияли. Он услышал, как блондиночка Котры шепнула:
— Господи, смотреть противно.
Джулия упала со столика в его объятия и заплакала. Он всегда думал, что знает Джулию, девушку, которая терпеть не может неясностей и недоговоренностей, а потому ее попытки удержать его на берегу казались ему странными и непонятными Она твердила, что он перестал быть самим собой, что пройдет много времени, прежде чем он опять станет самим собой, а потому он должен сейчас же повернуть назад, он не должен больше уходить в море. Но теперь, когда, отвернувшись от поручней и от сияющего неба, он пошел к себе в каюту, мучил его только загадочный вопрос: почему столик с одним стулом?
Тем не менее спал он крепко, а утром залитое солнцем небо было зеркально неподвижным, и, проходя по верхней палубе, он увидел, как к двум прохлаждающимся там кочегарам подошел Хорлер.
Между кочегарами и матросами существовало исконное соперничество. Кочегары, которые были на кораблях особым племенем, любили делать вид, будто матросы не могут обойтись без их помощи, стоит случиться чему-то серьезному. Один из кочегаров, грузный и совершенно лысый, утирал голову побуревшим носовым платком, а второй, низенький и белобрысый, с крутым умным лбом, предавался каким-то своим размышлениям. На обоих были грязные синие штаны и синие рубахи; машинное масло глубоко въелось в кожу их рук по локоть. Хорлер, перехватив взгляд Айры Гроума, подмигнул ему и достал из кармана веревку фута четыре длиной.
— Найдется у вас пара монет? — спросил он у кочегаров.
— А что?
— Ставлю пару монет, что ни один кочегар не сделает штуки, которую я вам сейчас покажу.
— Все, что может сделать задрипанный матрос, мать твою, я и подавно могу.
— Ну, держись, кочегар, — сказал боцман и разложил веревку на палубе. Двумя-тремя быстрыми точными движениями, пользуясь только одной рукой, он свернул ее в несколько колец и вдруг ловко дернул вверх. — Видишь — завязана узлом. Ну-ка, кочегар, теперь ты.
— Гляди! — коротко ответил кочегар с крутым лбом. Он попытался свернуть веревку точно такими же движениями и после каждого с надеждой ее приподнимал — но узел не завязывался. Помрачнев, он встал на одно колено и упрямо, медленно проделал все движения, а потом недоумевающе уставился на веревку. — Я же, мать твою, все делал точно как ты, — пробормотал он.
— Просто кочегару задрипанному такое не по зубам, мать твою, — сказал боцман.
— Эй, дай-ка мне эту фигню, — сказал второй кочегар. Начал он медленно, потом переменил темп и последние кольца заложил очень быстро. Веревка, на которой не появилось ни единого узла, словно заворожила его. — А ведь просто, мать твою! Ребенок бы справился, — пробормотал он.
— Ребенок бы справился, а кочегару задрипанному это не по зубам.
— Хорлер, вы король фокусников, — сказал Гроум и задумался над тем, почему на корабле непристойная ругань полностью утрачивает свой прямой смысл и никогда не употребляется по отношению к тому, что хоть как-то может быть связано с женщиной. Его мысли прервал крик впередсмотрящего:
— Шлюпка прямо по носу, двадцать кабельтовых, сэр!
Он подошел к поручню, к нему, засовывая веревку в карман, подбежал Хорлер, и оба увидели небольшую шлюпку, беспомощно дрейфующую далеко впереди.
— Похоже, спасшиеся с судна из предыдущего конвоя, — сказал он Хорлеру. — Наверное, будет приказано подобрать их.
Будь это спасшиеся с судна, потопленного в их собственном конвое, корвет не остановился бы, чтобы их подобрать: во время атаки на суда, находящиеся под их защитой, военные корабли не останавливаются. Ради чего бы то ни было. Но все было спокойно, и, пока они приближались к маленькой шлюпке, на носу которой кто-то стоял, отчаянно размахивая руками, эсминец просигналил им заняться ею. Они подошли к шлюпке бортом почти вплотную. На ее носу щуплый чернобородый мужчина в черном свитере радостно вскинул руки. Позади него они увидели широкоплечего рыжего детину, который окостенело скорчился, обхватив руками прижавшуюся к нему женщину. На нем был только тонкий пуловер, и, по-видимому, он пытался согреть женщину, закутав ее в серое мужское пальто поверх другого, сиреневого — когда она попробовала повернуться, немо глядя вверх, на ряд повисших над поручнем лиц, на ее коленях открылась сиреневая полоса. Им бросили конец. Женщина сделала слабое движение, пытаясь его схватить, и не сумела, однако чернобородый успел поймать линь и продолжал радостно вопить и махать, пока им не сбросили штормтрап.
— Порядок! Лезьте! — крикнул Хорлер.
Щуплый бородач не кинулся к трапу, а, не выпуская линя, кивнул женщине, и она сказала что-то рыжему детине, который все еще держал ее, словно окаменев в попытке не дать холоду добраться до нее. Она отчаянно замотала головой, но его окостенелые руки не разомкнулись. Чернобородый, ухватив рыжего за плечо, оторвал его от девушки и попытался сунуть линь ему в руку. Ничего не получилось. Его пальцы не сжимались. Перекатившись на колени, он начал сгибать и разгибать руки, чтобы они хоть немного отошли, а потом ухватился за линь, почти повис на нем и медленно встал на ноги.
— Влезть сможете? — крикнул Хорлер.
— Сможет! — крикнул бородач.
Они с девушкой медленно подтолкнули рыжего к трапу, подсадили его, и он начал медленно карабкаться по трапу, очень медленно, хотя ему помогала бортовая качка, и тут они увидели, что лицо у него совсем синее. Синее лицо, заросшее огненно-рыжей щетиной! На каждой перекладине он отдыхал, закрывая глаза. Вдруг он зашатался и сорвался бы, если бы кто-то из матросов, перегнувшись, не успел его схватить. Другие руки вцепились ему в плечи, и он перевалился через поручень. Глаза у него были отчаянные, горящие, синие, и, рухнув на палубу, точно тяжелый мокрый куль, он водил ими по сторонам, стараясь осознать, где он. Упав, он все-таки сумел повернуться так, чтобы видеть борт. Эти дикие выпученные глаза словно втаскивали девушку по трапу, втаскивали до тех пор, пока ее мокрые, спутанные белокурые волосы не возникли над поручнем и матросы не подняли ее на борт. А когда она встала на палубу, дрожащий, обессилевший рыжий детина слабо пошевелил рукой, откинулся и закрыл глаза. Она пошатнулась и, судорожно открыв рот, упала без сознания рядом с ним. Чернобородый взобрался по трапу и стоял, ухмыляясь, пока боцман закутывал девушку в одеяло. Рыжий, дрожа в своем нелепо тоненьком пуловере, пытался что-то сказать девушке. Губы его не слушались. Из горла вырвался хриплый звук. Потом шепот. И только услышав, как они говорят, что оставить шлюпку плавать нельзя — какой-нибудь другой корабль может из-за нее свернуть с курса, — он поднял голову. А когда по шлюпке было сделано несколько выстрелов, он отвел глаза от девушки, попытался встать, чтобы в последний раз взглянуть на шлюпку, и не смог.
Капитан крикнул с мостика:
— Номер первый, отправьте женщину в лазарет. И позаботьтесь о ней. Мужчин отошлите вниз.
И он спросил:
— Где санитар?
Но Мейсон, санитар, уже подошел к ним. Он спал на своей подвесной койке справа от каюты службы связи, там, где помещались коки и стюарды. Мейсон был в синей форменной рубахе, поверх которой натянул старый оранжевый пуловер. На гражданке он был санитаром при машине «скорой помощи» и от врачей, возившихся с умирающими и получившими травмы, набрался разных медицинских сведений. Этот мальчик держался с большим достоинством, и никто не мог понять, как это у него получается, потому что он был просто щенок, наивный голубоглазый щенок, хотя и со странностями: один матрос как-то застал его на жилой палубе, когда он стоял на коленях и молился, а он просто встал и улыбнулся. Во время учений в Пикту, когда капитан отдал команду покинуть корабль, все прыгнули за борт — все, кроме Мейсона. Капитан рявкнул на него: «Покинуть корабль, вы что, не слышите?» Мейсон вытянулся по стойке смирно, прыгнул за борт и начал тонуть. Его вытащили. Оказалось, что он не умеет плавать. Капитан спросил: «Почему вы не сказали, что не умеете плавать, когда я на вас крикнул?» А Мейсон ответил просто: «Вы меня об этом не спросили, сэр».
