Филип Рот - Заговор против Америки
Через несколько минут мать торжественно препроводила тетю Эвелин к нам в квартиру. Нет нужды описывать переполох, поднявшийся в связи с этим событием в семействе Кукузза, и предельно агрессивную позицию по отношению к моей насмерть перепуганной тетушке, тут же занятую в свою очередь смертельно перепугавшейся сумасшедшей старухой с первого этажа, — фарсовая изнанка горя знакома каждому. Меня отослали спать на родительскую постель, а мать с тетей расположились в моей комнате, где моей матери предстояло позаботиться о том, чтобы ее младшая сестра не выбралась из постели, в которой обычно спал Сэнди, и не отправилась тайком на кухню, — чтобы пустить газ и тем самым положить конец страданиям всей семьи.
Поездка в полторы тысячи миль (считая туда и обратно) чрезвычайно понравилась моему старшему брату. А для отца стала просто-напросто судьбоносной. Стала его Гвадалканалом[8], его битвой за «выступ»[9]. В свои сорок один он оказался слишком стар для призыва в армию, когда в декабре (после того как политика Линдберга была полностью дискредитирована, Уилер отрешен от должности, а Рузвельт триумфально возвратился в Белый дом) Америка все-таки вступила в войну с державами Оси, так что именно в поездке ему суждено было достигнуть той меры страха, усталости и физической боли, какая, как правило, выпадает на долю сражающегося на фронте солдата. Все еще вынужденный носить свой «ошейник», с двумя сломанными ребрами, кое-как зашитыми порезами на лице и ртом, в котором не хватало половины зубов (и припася в «бардачке» пистолет мистера Кукузза, чтобы иметь возможность защититься от тех, кто уже убил сто двадцать двух евреев как раз в тех местах, куда он собрался поехать), он промчался семьсот пятьдесят миль до Кентукки, всего лишь один раз остановившись по дороге, чтобы залить бак и сходить в уборную. А потом, что-то поев и позволив себе пять часов сна на ферме Маухинни, точно с тою же невозмутимостью понесся в противоположную сторону, только на этот раз — с нагноением, отзывающимся неприятным дерганьем лица в местах, на которые были наложены швы, и с Селдоном на заднем сиденье — с Селдоном в горячке, и с расстроенным желудком, и с бредовыми фантазиями по поводу собственной матери, которую бедняжка надеялся вернуть к жизни, прибегнув чуть ли не к черной магии.
Поездка в Кентукки отняла всего двадцать четыре часа, а вот на обратную дорогу пришлось потратить втрое больше времени, потому что им то и дело приходилось останавливаться, давая Селдону возможность тем или иным способом очистить желудок (его то тошнило, то проносило), и потому что, подъехав к Чарлстону, штат Западная Вирджиния, они заблудились и вместо того чтобы проследовать строго на восток, а потом — строго на север, в сторону Мэриленда, принялись ездить по двадцатимильному периметру вокруг города, и машина у них в этот день ломалась ровно шесть раз: сначала посреди железнодорожных путей, высоковольтных линий и бесконечных складов Эллоя, городка с населением в двести человек и с заводом Электрометаллургической компании, окруженным штабелями руды и кварца; второй раз — в соседнем с Эллоем городке Бумере, где пламя из доменных печей взмывает так высоко в небо, что мой отец, стоя после заката посреди неосвещенной дороги, смог при этом свете сориентироваться (пусть и неверно сориентироваться) по дорожной карте; третий раз — в Белле, точно таком же крошечном и воистину адском рабочем поселке, где испарения аммиачного завода Дюпона едва не лишили отца с сыном чувств, когда они, выбравшись из машины и подняв капот, пытались установить причину поломки; четвертый раз — в Южном Чарлстоне, довольно крупном городе, который Селдон назвал городом-монстром из-за дыма и смога, заволакивающих пустыри, склады и длинные темные крыши заводских корпусов, стены которых почернели от копоти; пятый и шестой — буквально на въезде в столицу штата город Чарлстон. Здесь около полуночи, для того чтобы вызвать тягач, отцу пришлось на своих двоих пересечь железнодорожные пути, а затем спуститься по склону самой настоящей горы промышленного мусора к мосту над рекой, по которой на буксирах тянули баржи, груженые углем, и землечерпалки, — и пройти по берегу в поисках телефона-автомата, бросив при этом обоих мальчиков в машине на противоположном берегу реки от завода, представляющего собой хаотичное скопление сооружений из листового железа, угольных и электрических печей, башенных кранов, пламенеющих горнов и кубических бензобаков, обнесенных высоким забором, — на противоположном берегу от завода, являющегося, если верить гигантской вывеске, «Крупнейшим в мире производителем топоров, резаков и кос».
Этот ощерившийся остро заточенными лезвиями завод нанес последний удар и без того надломленной психике Селдона — утром он уже бредил о том, что с него хотят снять скальп индейцы. И, как это ни странно, бредил не без определенного смысла: ведь прямо-таки напрашивалась аналогия (пусть и не столь горячечная) между непрошеными белыми первопоселенцами, пересекшими Аппалачи и вторгшимися в излюбленные охотничьи угодья племен делаваров и алгонкинов, и нами, — если, конечно, отвлечься от того, что вместо белых, дико на сторонний взгляд выглядящих и, несомненно, агрессивных чужаков, здесь были чужаки еврейские, тоже дико выглядящие на сторонний взгляд и провоцирующие аборигенов на насилие не подчеркнуто агрессивным поведением, а самим фактом своего присутствия. И от того, что на сей раз против захвата своих земель и разрушения привычного жизненного уклада боролись не краснокожие во главе с великим Текумсе, а белые христиане-американцы, подзуживаемые и поощряемые исполняющим обязанности президента Соединенных Штатов.
Это происходило 15 октября — в тот самый четверг, когда в Нью-Йорке арестовали мэра Лагуардиа, когда Первую леди насильственно поместили в госпиталь Уолтера Рида, когда самого Рузвельта «задержали» вместе с так называемыми «рузвельтовскими евреями», обвиненными в организации похищения Чарлза Линдберга-старшего, когда рабби Бенгельсдорфа в наручниках вывели из номера вашингтонской гостиницы, а тетя Эвелин тихо сходила с ума в подвале нашего дома, среди мусорных баков. И в этот самый день мои отец и брат рыскали в горах Западной Вирджинии в поисках единственного на весь округ дипломированного врача (от услуг квалифицированного цирюльника, предложенных им самим, они уже отказались), чтобы тот дал Селдону что-нибудь, способное мальчика успокоить. Врачу, которого они в конце концов нашли на каком-то проселке, было за семьдесят и от него разило виски. Добрый старый «док» с деревенской амбулаторией в маленьком бревенчатом домике, где пациентам, дожидающимся своей очереди, приходится сидеть на крыльце, прямо на ступеньках, и они, как позднее сообщил мне Сэнди, представляли собой самую странную и убогую компанию белых, какую ему когда-либо доводилось видеть. «Док» поставил Селдону диагноз: Обезвоживание и велел ему целый час пить черпак за черпаком воду из ручья прямо за амбулаторией, где имелась небольшая запруда. Он также выдавил гной из ран на лице у отца, предотвращая заражение крови, которое в те дни, когда недавно открытые антибиотики еще не получили повсеместного распространения, могло стать общим и убить отца задолго до того, как он успеет добраться до дома. К сожалению, швы этот старик накладывал далеко не так удачно, как выявлял начинающееся заражение крови, поэтому до конца своих дней отец носил на лице, как какой-нибудь гейдельбергский студент, шрам, сильно смахивающий на дуэльный. Став старше, я начал воспринимать эту отметину не только как памятку об исполненной опасностей поездке, но и как знак его граничащего с безумием стоицизма. Вернувшись в конце концов в Ньюарк, отец предстал перед нами сильно простуженным, с высокой температурой — и кашлял он ничуть не менее страшно, чем покойный мистер Вишнев, — и потерял сознание прямо за кухонным столом в ходе ужина, так что мистеру Кукузза пришлось вновь отвезти его в больницу «Бейт Исраэль», где диагностировали пневмонию, едва не сведшую моего отца в могилу. Но в деле спасения Селдона его было не остановить. Мой отец чувствовал себя профессиональным избавителем с особым упором на сирот. Лишиться одного из родителей (не говоря уж о том, чтобы потерять обоих) было, на его взгляд, куда большим испытанием, чем переезд в Юнион или в Кентукки. Посмотрите, говорил он в подкрепление собственной точки зрения, что произошло с Элвином. Что произошло с Эвелин после того, как умерла ее мать. Никому нельзя жить без отца и матери. Без отца и матери ты становишься объектом манипулирования, объектом дурного влияния, — ты лишен корней и невероятно уязвим.
Сэнди меж тем, сидя на перилах крыльца, рисовал обитателей и обитательниц сельской амбулатории, одной из которых оказалась тридцатилетняя молодая особа по имени Сесил. За последние двадцать четыре месяца мой старший брат успел последовательно побывать тремя совершенно разными подростками, причем родителей он расстраивал во всех трех образах или, если угодно, ипостасях: им не нравилось, когда он работал на президента Линдберга, превратившись в записного оратора в команде тети Эвелин и крупнейшего в Нью-Джерси специалиста по выращиванию табака на плантациях Среднего Запада; им не нравилось, когда он изменил Линдбергу с прекрасным полом, буквально за пару недель став самым юным донжуаном во всей округе; и вот теперь, добровольно изъявив готовность сопровождать отца в поездке через четверть континента до фермы Маухинни — и надеясь тем самым восстановить престиж и первородство и вернуться в семью на правах раскаявшегося блудного сына, — он буквально перечеркнул все свои заслуги, предавшись занятию, на его взгляд, совершенно невинному хотя бы потому, что его следовало считать искусством, — он принялся рисовать половозрелую, чтобы не сказать перезрелую, Сесил. Когда мой отец вышел от «дока» с новыми швами на лице и увидел, чем занимается Сэнди, он, схватив сына за брючный ремень, просто поволок его — с блокнотом и карандашом в руках — к машине.
