Амос Оз - Повесть о любви и тьме
А мама все продолжала читать. У нее была бессонница, которая со временем только усиливалась, так что в последний год ее жизни разные врачи считали необходимым прописывать ей сильно действующие снотворные пилюли, микстуры и растворы. А кроме того, они рекомендовали ей двухнедельный полный отдых в Цфате или Арзе, расположенной рядом с иерусалимским пригородом Моца.
С этой целью папа занял у своих родителей сколько-то лир, принял на себя все заботы о ребенке и о доме, а мама, действительно, отправилась одна отдыхать в пансион «Арза». Но и там она не перестала читать, напротив, читала почти день и ночь. С утра до вечера сидела она в шезлонге в сосновой роще на склоне горы и читала. Вечером она читала на освещенной веранде, в то время как другие отдыхающие танцевали, играли в карты или занимались в разных кружках. По ночам, чтобы не мешать сну своей соседки по комнате, спускалась мама в маленький зал рядом с канцелярией и, сидя на краю скамейки, читала в тишине всю ночь. Она читала Мопассана, Чехова, Толстого, Гнесина, Бальзака, Флобера, Диккенса, Шамиссо, Томаса Манна, Ивашкевича, Кнута Гамсуна, Клейста, Моравиа, Германа Гессе, Мориака, Агнона, Тургенева, а также Сомерсета Моэма, и Стефана Цвейга, и Андре Моруа. Она почти не поднимала головы от книг в течение всего своего отдыха. И когда вернулась она к нам в Иерусалим, то выглядела усталой, бледной, с темными пятнами под глазами, словно предавалась там все ночи напролет разгулу. Когда папа или я просили ее рассказать, как ей отдыхалось, она, улыбнувшись, отвечала: «Я об этом не думала».
*Однажды, когда мне было лет семь или восемь, по пути в поликлинику или в магазин детской обуви, куда мы с мамой ехали на автобусе, заняв предпоследнее сиденье, сказала мне мама:
— Это верно, что книги могут изменяться с течением лет не меньше, чем изменяются с бегом времени люди. Однако разница в том, что люди, почти все, покинут тебя, в конце концов, когда придет день, и ты окажешься для них бесполезным, не доставляющим никакого удовольствия или, по крайней мере, доброго чувства, — книги же никогда тебя не оставят. Ты их наверняка будешь иногда покидать, некоторые из книг ты покинешь на долгие годы, а то и навсегда. Но они, книги, даже если ты их предал, никогда не повернутся к тебе спиной: в полном молчании они будут скромно дожидаться тебя на этажерке. Будут ждать даже десятилетия. Не станут жаловаться. Пока в одну прекрасную ночь, когда ты почувствуешь, что нуждаешься в одной из них, пусть даже в три часа ночи, пусть даже это будет книга, которую ты забросил годы назад и почти вычеркнул из своего сердца, она, эта книга, сойдет с полки и явится, чтобы быть с тобой в трудную минуту. Она не разочарует тебя, не станет сводить с тобой счеты, не будет выискивать предлоги, не спросит себя, стоит ли ей, заслужил ли ты, подходишь ли ты ей, а просто явится немедленно, едва ты попросишь ее придти. Книга тебя никогда не предаст…
…Едва достигла Блюма возраста, когда начинают учиться, стал ее отец сажать ее рядом с собой и читать с ней книги. Хаим Нахт говаривал так: «Знаю я, дочь моя, что не оставляю ни богатства, ни имущества, но я учу тебя читать книги».
В то время, как мир человека темен, он читает книгу и видит иной мир. Легко давалось Блюме ученье. Еще прежде, чем познакомилась она в достаточной мере со всеми буквами, успела она прочитать и притчи, и истории, и пророчества.
Так написал Ш. И. Агнон в рассказе «Простая история».
*Как называлась та первая книга, которую я прочел своими силами? То есть эту книгу папа читал мне перед сном так много раз, что, в конце концов, я, по-видимому, запомнил всю книгу, слово в слово. И однажды, когда папа не смог мне почитать, я взял эту книгу с собою в постель и продекламировал самому себе всю-всю, от первого и до последнего слова, прикидываясь, что я читаю, играя роль папы, переходя со страницы на страницу именно между теми двумя словами, между которыми папа перелистывал страницу.
На следующий день я попросил папу, чтобы во время чтения он водил пальцем по строчкам и внимательно следил за перемещениями его пальца. Так он делал пять или шесть раз, и через несколько дней я уже научился распознавать каждое слово по его внешнему виду и по тому месту, которое оно занимало в строке (так распознают картинки на костяшках рисованного домино, хотя порядок их меняется).
И тут пришло время поразить их обоих: однажды субботним утром появляюсь я в кухне, все еще в пижаме, и, не говоря ни слова, открываю на столе книгу, положив ее посередине между ними. Палец мой торопится, указывая мне слово за словом, а я уже помню и узнаю каждое из них, и произношу это слово в тот самый миг, как мой палец касается его.
Родители мои, обалдевшие от гордости, тут же попадают в ловушку, совершенно не представляя себе масштабов обмана: они оба совершенно убеждены в том, что этот особенный ребенок, и в самом деле, сумел самостоятельно научиться читать.
Да, я самостоятельно научился распознавать слова, придумывая истории. К примеру, слово «сус» (конь): я вообразил, что «у» — это седло, у которого по обоим бокам две переметные сумы. Таким вот образом, сочиняя истории, я запомнил каждое слово в книжке.
Спустя две-три недели я уже подружился с буквами. Скажем «шин» (от нее, как говорил мне папа, произошла русская буква «ш», похожая на «шин», как две капли воды) напоминала мне вилы, тем более что на иврите вилы — «килШон», и эта буква «шин» в нем так и колет, так и выпирает. «Папа» и «мама» очень похожи друг на друга (кстати, и во многих других языках тоже), а в иврите они к тому же оба начинаются с первой буквы алфавита «алеф», и если уловить эту симметрию, то и букву узнаешь сразу…
*Самая-самая первая книжка, которую я помню едва ли не с колыбели, — это рассказ в картинках про огромного, толстого, самодовольного медведя. Этот медведь был ленивцем и соней, он был немного похож на нашего господина Абрамского, и еще этот медведь любил есть мед без спросу. Да не просто есть, а поглощать его в несметных количествах. У книги был печальный конец, и только после плохого, очень плохого конца, наконец, появлялся конец хороший. Этого ленивого, любящего поспать медведя кусает целый рой разъяренных пчел. Но и этого мало — медведь-сладкоежка наказан еще и зубной болью. Щеки его на картинке распухли, они похожи на маленькие горки, а лицо его, такое несчастное, надрывавшее мое маленькое сердце, обвязано белой повязкой, толстый узел от которой виднеется на голове, как раз между торчащими ушами этого мишки, не умеющего совладать со своими желаниями. И мораль прописана красными широкими буквами:
НЕХОРОШО ЕСТЬ МНОГО МЕДА!
По понятиям моего отца не существовало такого несчастья, за которым, в конце концов, не следовало бы избавления. Евреям было плохо и горько в рассеянии? Но ведь еще немного — и поднимется Еврейское государство, а тогда все изменится к лучшему. Потерялась точилка для карандашей? Завтра купим новую, еще лучше прежней. Сегодня у нас побаливает живот? До свадьбы заживет. Медведь, ужаленный пчелами, печальный медведь с такими несчастными глазами, что и мои глаза наполняются слезами? Но вот же он, на следующей странице, словно заново родившийся — вновь он здоров и счастлив. К тому же отныне он еще и трудолюбив и может служить для всех примером: потому что хватило ему ума извлечь из случившегося правильные уроки. Скажем, с пчелами медведь уже заключил мирный договор ко взаимной пользе обеих сторон. Есть там и параграф, по которому выделяется ему, медведю, постоянная небольшая порция меда, скромная — чтобы не объедался. Но зато до конца его жизни.
Итак, медведь на последней картинке весел и симпатичен, он строит себе дом, будто после всех своих диких выходок решил он чуть-чуть обуржуазиться и присоединиться, наконец, к среднему классу. Этот медведь на последней картинке в книжке немного походил на папу, когда был тот в хорошем настроении: казалось, что вот-вот, еще секунда — и этот спокойный медведь одарит нас рифмованными строчками или игрой слов, которая называлась каламбур, или наделит меня титулом («Только в шутку!») «ваше величайшее высочество».
И в самом деле, все это, по сути, было там написано — в одной единственной строчке на последней странице. И, возможно, это и была первая строчка в моей жизни, которую я прочел. Не угадывая слова по их общему виду, а, как и положено, букву за буквой. И отныне и навсегда каждая буква — это уже не картинка, а звук, только ей, этой букве присущий.
МИША-МИШУК ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВ И РАД!
Вот только радость спустя неделю-другую превратилась в страсть, в манию, в неутолимый голод: никакими силами не могли родители оторвать меня от книг. С утра до вечера. И позднее.
Не я, а они, которые подталкивали меня учиться читать, они были сейчас подмастерьями волшебника: я был потоком воды, который невозможно остановить. Потоком, который стремится к морю. И подобно тому, как Голем — человекоподобное существо, которое создал в шестнадцатом веке пражский раввин Иехуда Лива бен Бецалель, — замирал только, если его хозяин вынимал у него из-под языка записку с четырехбуквенным именем Всевышнего, так и я не мог остановиться, поскольку некому было вытащить записку, вложенную под язык.
