Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2011)
Александр Самоваров. Самоидентификация Константина Паустовского. — “Русский Обозреватель”, 2010, 22 октября <http://www.rus-obr.ru>.
“Паустовский сейчас мне интересен тем, что он… журналист. Он работал репортером в буржуазной прессе, имел хорошую школу, в качестве репортера буржуазной прессы он видел Ленина, слышал его выступления, но об этом после. Паустовский работал журналистом и в советской прессе. Как большого художника его сформировали вещи прямо противоположенные; с одной стороны, он репортер и журналист, с другой стороны, он писал сентиментальные и плохие стихи и не очень удачные сентиментальные романы. И вот это соединение жесткого глаза журналиста и плохого поэта и дало того Паустовского, которого потом полюбила Россия в 60 — 70-е годы ХХ века”.
Артем Скворцов. Арифметика гармонии: Из наблюдений над художественной стратегией Сергея Гандлевского. Статья вторая. — “Запасник”, 2010, № 2 <http://www.promegalit.ru>.
“В графическом оформлении стихов поэт особенно консервативен. До недавнего времени Гандлевский придерживался классической стихотворной графики с сохранением прописных букв в начале строк и с педантичной передачей пунктуации, практически не позволяя себе отступлений от нормативных требований в расстановке знаков препинания. На сегодняшний день отход от этих принципов виден лишь в шести стихотворениях 1999 — 2008 годов („идет по улице изгой…”, „близнецами считал а когда разузнал у соседки…”, „все разом — вещи в коридоре…”, „видимо школьный двор…”, „чтобы липа к платформе вплотную…”, „Антологическое”). В них, возможно, не без влияния поэзии А. Цветкова, автор отказался и от знаков препинания”.
Дмитрий Сухарев. Экспертиза. Опыт объективного составления поэтической антологии. — “Иерусалимский журнал”, 2010, № 35 <http://magazines.russ.ru/ier>.
В 2001 — 2002 годах Дмитрий Сухарев обратился к разным поэтам с просьбой назвать “12 стихотворных текстов из самого любимого в русской поэзии XX века”. Откликнулись 158 человек. “После вычета повторов осталось 1195 текстов, из них 918 названы единственным экспертом и 277 двумя и более экспертами”. “Тексты, попавшие в массив, принадлежат 254 авторам. Примерно половину из них (126 поэтов) назвали не менее двух экспертов”.
“Вершину составили 55 произведений, каждое из которых получило не менее пяти голосов. Даю их в порядке рейтинга, а для вещей с равным рейтингом — в алфавитном порядке (по первой строке текста).
Я, я, я! Что за дикое слово!.. (Перед зеркалом, Ходасевич, 1924) 22
По вечерам над ресторанами... (Незнакомка, Блок, 1906) 18
Как обещало, не обманывая... (Август, Пастернак, 1953) 17
Девушка пела в церковном хоре... (Блок, 1905) 14
Золотистого меда струя из бутылки текла... (Мандельштам, 1917) 13
Не жалею, не зову, не плачу... (Есенин, 1921) 13
О доблестях, о подвигах, о славе... (Блок, 1908) 13
Шел я по улице незнакомой... (Заблудившийся трамвай, Гумилев, 1919) 12
Стояла зима... (Рождественская звезда, Пастернак, 1947) 11”
…К сожалению, я не могу привести в “Периодике” весь список из статьи Сухарева. Далее — среди прочего интересного — Дмитрий Сухарев задается вопросом: “Насколько мы, литераторы, свободны в своих предпочтениях и фобиях? Как бы это ни было обидно, имеются серьезные основания считать, что свобода выбора весьма относительна”.
У Шафаревича. Вопросы задавал Игорь Шишкин. — “Завтра”, 2010, № 42, 20 октября <http://www.zavtra.ru>.
Говорит Игорь Шафаревич: “Много было и попыток такого толка объединения на русской национальной государственной основе, в некоторых из них я и сам принимал участие. И надо признать, что никакого русского патриотического движения так и не возникло. И это почти ведь за 20 лет!”
“<…> патриотическая интеллигенция, формировавшая все те движения, о которых шла речь, исходит из одного мировоззрения, а в народе постепенно вырабатывается какой-то другой подход к жизни”.
“Меня поражает одно явление. Никогда, живя в нечеловеческих условиях, когда годами не платят зарплаты и пенсии, при отключении энергии, сидя в темноте и холоде, русские не становятся шахидами. Вообще не популярны столь знакомые формы протеста: террор, создание своих партий, может быть подпольных, баррикады, забастовки… Слышно о совсем другой реакции: голодают. Сколько я знаю, это нечто совсем новое в истории. Мне по крайней мере неизвестно ни одного такого прецедента. Тогда создается впечатление, что патриотическая интеллигенция и народ говорят на разных языках — так, что один другого не понимает”.
Ужасают масштабы продажности. Беседу вела Марина Бергманн. — “Литературная Россия”, 2010, № 41, 8 октября.
Говорит Олег Павлов: “Мы рождаемся, не имея выбора, для страданий. Я бы не взялся убеждать в этом ребенка, который когда-то все почувствует сам, но взрослые люди зачем же лицемерят или настолько бездушны? Первая же утрата приносит это чувство, и ее ничто не залечит”.
“Самое страшное — самое правдивое. Но страшно, потому что это правда. Правда человеческих отношений — она такая, всегда страшная. И я считаю, что все в жизни требует мужества это понять и с этим жить”.
“У меня дочь — мне за нее страшно. То, что мы пережили, — это ничто в сравнении с тем, что переживут после нас они. Страна давно плывет, как брошенный корабль. <…> Кто реально управляет страной и получает подлинную информацию о ее состоянии — их дети уже не здесь”.
“Я понимаю людей, которые бежали, — они были прежде всего напуганы. Но Бог дал нам, русским, только Россию, куда мы все-то убежим — некуда. Спастись как можно? Верой только… Она у нас есть — наша вера. Но я не понимаю, когда кричат: Россия гибнет, Россию надо спасать… Да не Россию спасайте — а себя же, своих детей и души свои”.
Алексей Цветков. Тень Толстого. — “ The New Times / Новое время”, 2010, № 36, 1 ноября <http://newtimes.ru>.
“Теперь уже можно без стыда признаться, что школьного Толстого автор в свое время не брал в руки, а экзамен без труда сдал по учебнику. <…> Вместо этого из чистой фронды в ту пору жадно глотал Достоевского. А когда экзамен остался за плечами, обратился к Толстому уже на своих условиях. С тех пор оба классика неизменно претендуют на мое внимание, и верх обычно одерживает тот, к кому оно в эту минуту приковано. Но есть тем не менее существенная разница: масштабы личности Толстого оставляют Достоевского в пыли. „Дневник писателя” Достоевского, если исключить беллетристические вкрапления, вызывает только печаль и досаду. Огромный корпус сочинений Толстого за пределами художественного канона, от „Исповеди” до дневников, низвергает читателя в пучину экзистенциального ужаса”.
“Толстой всю жизнь, начиная с „Войны и мира”, пытался сказать нам одно и то же, и свой позднейший отказ от художественных жанров (к счастью, не очень последовательный) он мотивировал тем, что беллетристическая канва отвлекает читательское внимание от сути. Суть толстовского гения заключалась во всеразъедающем скептицизме, отказе верить в наукообразные объяснения истории и морали, опускающие тысячи неучтенных деталей и правдоподобные лишь задним числом, подобно комментариям сегодняшних экономистов по поводу уже разразившихся кризисов”.
Александр Чанцев. Посмертная жизнь Владимира Ленина. — “Неприкосновенный запас”, 2010, № 4 (72).
“В точке столкновения штампов/стилей с противоположным зарядом возникает галлюцинозный, макабрический нарратив — и оказывается чуть ли не новым каноном для постмодернистского высказывания о Ленине (Масодов, Пепперштейн-Ануфриев, Горчев). После 70 лет беззащитного существования под давлением официальных идеологем русская словесность с помощью этих приемов предпринимает попытку запоздалой вакцинации против вируса Ленина (недаром в этих текстах так часто говорится о болезнях). Пока же Ленин, все еще слишком живой, ведет странное существование между жизнью и смертью. Вечно воскресающий Ленин-Осирис, как обуреваемый страстями буддист, не может вырваться из череды перерождений. Поэтому — в отличие от образа Сталина, о котором другой разговор, — в наши дни, когда, как на спиритических сеансах, из прошлого вызывают страшных героев мифов, вроде Ктулху, не стоит удивляться столь частому появлению Ленина. Он должен еще раз воскреснуть — чтобы, окончательно умерев, покинуть свой метаисторический мавзолей и переместиться из состояния „живее всех живых” в образ обычного исторического персонажа. Поэтому, скорее всего, в ближайшем будущем Ленин появится еще во многих книгах, фильмах и песнях”.
