Георгий Садовников - Большая перемена (сборник)
— Какой стакан? — спросил живописец и разжал руку, в которой держал вещдоки.
Телков едва успел подхватить хрупкую посудину и упаковал в полиэтиленовый пакет, который всегда носил в карманах брюк вместе с другими предметами, необходимыми сыщику.
Тем временем обитатели улицы, видя, что преступление отменяется, тотчас зажили прежней полнокровной жизнью. Тротуары и проезжая часть вновь наполнились людьми и авто.
— Скажите, как вы узнали, что этот человек ещё и Каляев? — спросил Телков, шагая рядом с Козловым.
— Я не узнал. Я увидел! Заметил его в метро, и меня как ударило: вот таким он был, Каляев Иван. Если, конечно, убрать это и добавить то. Елизавету Фёдоровну я нашёл ещё весной. Это наша уборщица Дарья Николаевна. Выпили на Пасху, похристосовались, я глянул: она! А Каляева не было до сих пор. Ну, каким его нижу, — напомнил живописец.
— Каляев… Каляев… Крутится в голове. Что-то связанное с убийством. Помнится, преднамеренным. И улица была такая. А кто он? Никак не могу вспомнить. Ну-ка, подскажи, что это была за история? — попросил Телков, следуя словам своего наставника: «Запомни, малыш, неясность — это враг за твоей спиной».
Он будто поднёс к живописцу горящую спичку. Тот так и вспыхнул, увлечённо заговорил:
— История ещё та! Представляешь, Каляев, значит, убил её мужа. А Елизавета Фёдоровна, простая русская женщина… ну, как мы с тобой… пришла к нему в тюрьму и говорит: «Спасибо тебе, Ваня, за то, что ты убил моего дорогого супруга только со второй попытки. А в первую пожалел и меня, и моих деток». Так оно и вправду случилось. В первый раз они сидели всей семьёй.
— В машине? — сразу поинтересовался Телков, приученный Степановым не упускать из вида ни единой мелочи.
— Где — не имеет значения, — отмахнулся Козлов. — Важно, что в тот первый раз у него не поднялась рука бросить гранату, а Елизавета Фёдоровна к нему пришла и поблагодарила от всей души. И ещё написала письмо тому, ну, кто в это время был главным в стране. Мол, прошу сохранить ему жизнь. Он хоть и убийца, да не законченный. Пусть его накажет сам Господь Бог. А он, Иван, посмотрел на неё и ответил: «Классная ты баба, Елизавета. Почему мы не встретились раньше, когда нам было по восемнадцать? Я бы на тебе женился и пошёл абсолютно другим путём…» Картина так и будет называться: «Елизавета Фёдоровна вместе с детьми навещает в тюрьме Ивана Каляева». Один младенец у неё на руках, второй держится за её холщовый подол. Перед ними на нарах Иван. Ну как?
— А вдруг она его не любила? Своего супруга? Потому и благодарила за то, что её избавил? Нельзя сбрасывать со счёта и такую версию, — предостерёг Телков.
— Ты, видать, из тех, кто прежде всего во всём ищет гадость. Да у неё такая была любовь! Настоящий русский мужик! Красавец! А тебе бы лишь… — И живописец закрутил перед собой указательным пальцем, изображая, как Телков буравит дырку в стене или двери, дабы подглядывать за другими.
— Да ладно вам. Это же всего только версия. Ну, может неудачная, — смутился молодой опер и тут же перешёл в контрнаступление: — А вот вы не того Каляева выбрали. У этого бы точно не дрогнула рука. Ему садануть из гранатомёта в детские ясли или родильный дом всё равно, что засосать банку пива.
— Да нешто такие люди бывают? — не поверил художник.
— Сколько угодно! А вашему Каляеву ещё за это и платят, — безжалостно продолжил Телков. — Выпил банку — получай… Выпил вторую — снова пачка зелёных.
— Ну ты мне и подсуропил. Стало быть, начинай всё заново? Ищи другого Каляева? — озадаченно пробормотал Козлов.
«А где-то за нами, прячась за прохожих, следует Моржовый. Пора закурить», — подумал Телков и, вытащив из того правого кармана, где лежал пистолет, пачку сигарет и зажигалку, закурил.
Он задохнулся от первой же затяжки, грудь и горло рванул кашель, на глазах выступили слёзы. «Пора бы за год и привыкнуть», — упрекнул себя Телков. Но его здоровый организм ну никак не желал мириться с отравой.
— Зачем себя мучаешь? Не идёт, ну и брось ты это курево к едрёной Фене, — посоветовал живописец.
— Надо. Требует служба, — вздохнул лейтенант. — Говорил я однажды с писателем, который в магазине подписывал свои книги. Когда-то он и сам работал у нас, на Петровке. Так вот этот писатель мне сказал так: «Запомни, Владимир, два золотых правила. Во-первых: никогда не садись к входу спиной. Только лицом. А во-вторых: хороший оперативник всегда держит в том кармане, где пистолет, сигареты и зажигалку».
— Вместо патронов? — удивился Козлов.
— И я сразу не понял. А как оказалось, для того чтобы не насторожился преступник, ну, когда ты в решающий миг сунешь руку за пистолетом. До этого ты то и дело доставал сигареты и зажигалку. Вот он и тогда подумает то же самое: мол, хочет закурить. Потому и курю, — пояснил опер.
— А ты держи в кармане леденцы. Достал и пососал. Потом снова. И никакого вреда, — посоветовал Козлов.
«А художник не так-то прост. Вот она, народная смекалка! — уважительно подумал Телков. — Как же я сам недотумкал?»
— А как первое правило? Всегда сидишь лицом? — спросил живописец, заинтересовавшись советами опытного оперативника.
— Не так что бы уж всегда, — уклончиво ответил Телков, не желая вдаваться в подробности.
Тогда, дня через два после беседы с писателем, он повёл Люсю в кинотеатр и там, в зале, устроился к экрану спиной, зато лицом к входу, изумив Люсю и насмешив зрителей, сидевших позади. Но об этом лучше было не вспоминать. Видно, в то золотое правило была заложена тонкость, которую он пока не усёк.
Они проехали в метро под Москвой-рекой, вышли на поверхность в другом, тоже старом районе столицы. За это время Телков, стараясь усыпить длительность Моржового, кашляя и задыхаясь, выкурил ещё три сигареты. Он думал о четвёртой с тоской. Но наконец Козлов привёл своего охранителя в тихий кривой переулок, во двор старого пятиэтажного дома. Жил он на чердаке, перестроенном под мастерские.
— Ну, мент, держи, — бодро произнёс художник, остановившись перед подъездом, и протянул ладонь.
Телков её пожал и предупредил:
— Войдёте, когда скажу. — И, проверив, на месте ли пистолет, первым шагнул в подъезд.
— Но учти. Если ты ко мне, то чтобы без обиды. Мол, Егорыч жмот. Я вылакал всё позавчера, — почти угрожающе предостерёг живописец.
— Я при исполнении не пью, — отрезал лейтенант.
Лифта не было, и ему пришлось вместе с художником карабкаться вверх по щербатой лестнице. Но дороге им встретилась дородная женщина с простым округлым лицом, немного грубоватым, но приятным. Она несла пустое ведро.
— Дарья, ты что с пустым ведром? — всполошился Козлов. — Это ж плохая примета. Теперь у нас с другом, — он кивнул на Телкова, — будут неприятности. И всё из-за тебя. Нет, ты поверни назад.
— Не бойся, Егорыч, я добрая, — засмеялась Дарья. — Да и пора мне. Кормить детей.
— Ну, если так, мы не задерживаем. — И живописец уступил дорогу. — Это Елизавета Фёдоровна, о которой я говорил, — шепнул он, глядя ей вслед. — Как? Похожа?
— Я ту никогда не видел, — признался Телков.
— Похожа. Особенно внутренний мир. Опять-таки родилась в деревне. И тоже без мужика. Его, правда, убили по пьянке, — сказал Козлов, винясь за этот Дарьин изъян.
Они поднялись на верхнюю площадку, в углу которой стоял гипсовый муромский богатырь в шлеме-шишаке и кольчуге и всматривался из-под могучей ладони во вражескую даль.
— А вот и моя мастерская, — гостеприимно сказал живописец и шагнул к двери, что располагалась справа.
— Стоп! Первым я войду, — остановил его Телков и снова извлёк своё табельное оружие. — Открывайте замок.
— У нас не заперто. Мы живём по-деревенски, — сказал живописец.
— В деревне так не живут, — возразил Телков, вспомнив последнюю поездку к своей деревенской бабушке и амбарный замок на её избе. — Вы живёте по-американски. Это у них при полном разгуле преступности почему-то не запирают дверь. Вот к ним маньяки и входят.
— Нехристи, одним словом, — поддержал его живописец.
Выставив пистолет, опер левой рукой толкнул от себя дверь и осторожно вступил в небольшой коридор. Он осмотрел каждую пядь, поводя по сторонам нацеленным стволом.
«А вот это я уже где-то видел», — насторожённо отметил Телков, задержав взгляд на старых унтах из собачьего меха, приставленных к стенке возле порога. И вспомнил подземный переход, ведущий в метро «Арбатская»… ряды художников, которые кормились тем, что тут же, не сходя с места, писали портреты прохожих. Дело было зимой, и один из них, малорослый с бородой, прохаживался возле мольберта и складной табуретки в этих самых унтах. Телков по-новому взглянул на Козлова и вслед за унтами узнал и его.
После коридора молодой опер так же тщательно обшарил собственно мастерскую, но Моржового не было и здесь.
