Розамунда Пилчер - Сентябрь

Сегодня утром, по дороге в Страткрой, сидя в машине рядом с Алексой, ослепленный открывающимися видами, красками и искрящимся воздухом, Ноэль представлял себе, будто возвращается в прошлое, в мир, некогда знакомый, но забытый. Однако на самом деле мир этот был ему незнаком, он только сейчас открыл его для себя, и так не хотелось снова его лишиться! Он впервые в жизни нашел свое место на земле.

А как же Алекса?

Ему слышался голос Ви: «Если вам неизбежно придется причинить ей боль, сделайте это теперь, пока еще не поздно». Звучало немного зловеще. Может быть, так или иначе, уже поздно, в его отношениях с Алексой достигнут водораздел, и пришло время оглянуться, окончательно оценить ситуацию и к исходу этой недели принять решение.

Он как бы со стороны представил самого себя, колеблющегося на самом гребне водораздела, перед ответственным выбором дальнейшего пути. Можно вернуться назад той же дорогой, то есть расстаться с Алексой, попрощаться, объясниться, сложить пожитки и съехать из ее дома на Овингтон-стрит — назад в старый полуподвал в Пембрук-Гарденс, объяснив негодующим жильцам, что им придется подыскать себе другое пристанище. И вернется прежняя жизнь, возобновится вращение в прежнем кругу. Надо будет обзвонить знакомых, походить по пивным, начать снова обедать в ресторанах, добывать телефонные номера костлявых светских красавиц, угощать их, слушать их болтовню. И ехать вечером в пятницу куда-нибудь за город, а в воскресенье затемно возвращаться в Лондон, изводясь в дорожных заторах.

Ноэль вздохнул. Но ведь он всегда так жил. Отчего бы и не вернуться к старому?

А другая возможность, другая дорога предполагает принятие неких обязательств. Перед Алексой и всем, что за ней стоит. Эти обязательства, понимал он, раз принятые, будут в данном случае бесповоротны. Обязательства на всю жизнь. Ответственность. Женитьба. И, возможно, дети.

А может быть, пора? В тридцать четыре года он все еще остается в чем-то незрелым юнцом. Глубинная, мучительная неуверенность в себе прячется в укромных уголках его души, не дает покоя. Может быть, и вправду пора? Может быть. Но страшно.

Ноэль передернул плечами. Хватит. Ветер усилился, трясет оконную раму. Оказывается, Ноэль продрог. И холод, как ледяной душ, наконец, погасил его невостребованный пыл. Тем самым еще одна проблема снята. Ноэль забрался в кровать, навалил на себя одеяла и погасил свет.

Он еще долго лежал без сна, и когда, наконец, повернулся на бок и заснул, решение все еще не было принято.

10

Едва Эдмунд выехал из Релкирка, как пошел дождь. Дорога на север круто забирала в гору, а навстречу по склонам спускался туман, и лобовое стекло усеяли капельки влаги. Он включил дворники. Больше недели он не видел дождя. В Нью-Йорке стояло искристое бабье лето, стеклянные стены небоскребов отражали солнечный свет, вокруг Рокфеллеровского центра плескались на ветру разноцветные флаги; бездомные, радуясь последнему теплу, валялись на скамейках в Центральном парке, обложившись узлами и сумками со своими нищенскими пожитками.

За один день Эдмунд опоясал полпланеты: Нью-Йорк — Кеннеди — «Конкорд» — Хитроу — Тернхаус. И вот теперь еще надо доехать до Страткроя. При обычных обстоятельствах он бы задержался в Эдинбурге, заглянул в контору. Но сегодня вечером бал у Стейнтонов, поэтому Эдмунд пересел в машину и едет прямо домой. Надо успеть вынуть из шкафа шотландский парадный костюм, да еще очень может быть, что ни Вирджиния, ни Эди не хватились вовремя начистить серебряные пуговицы на куртке и жилете, тогда надо будет самому засучить рукава и заняться этим делом.

Бал. Спать, наверное, придется лечь часа в четыре утра. Эдмунд совсем потерял счет времени и только чувствовал усталость. Пустяк, конечно, глоток виски, и все пройдет. Часы на руке еще показывали нью-йоркское время, но те, что на приборном щитке, свидетельствовали, что уже половина шестого. Еще не вечер, но под низкими тучами на дороге сгустился туманный сумрак. Эдмунд включил подфарники.

Кейпл-Бридж. Мощный автомобиль с тихим гудением катил по извилистой дороге на дне долины. Блестел влажный гудрон, утесник и дрок на склонах стояли в кисее тумана. Эдмунд опустил стекло и вдохнул удивительный прохладный воздух, какого нет больше нигде на свете. Он ехал и думал о том, что скоро увидит Алексу. И не увидит Генри. Думал о Вирджинии…

Хрупкое перемирие между ними, кажется, кончилось. Перед самым его отъездом в Нью-Йорк у них состоялся довольно резкий телефонный разговор. Она дала волю гневу, обвинила Эдмунда в эгоизме, безразличии, нарушении слова. Его вполне здравых объяснений она не желала слушать и, в конце концов, просто бросила трубку. Эдмунд хотел поговорить с Генри, но она то ли забыла, то ли нарочно не подпустила мальчика к телефону. Можно надеяться, что после пяти дней разлуки она немного успокоилась; но уверенности в этом не было. В последнее время она стала обидчивой и злопамятной.

Единственное спасение — Алекса. Ради Алексы, он знал, Вирджиния постарается придать своему лицу жизнерадостное выражение, будет, если понадобится, притворяться хотя бы три дня, изображая нежность и доброту. Ну что ж. Спасибо хотя бы и на том.

Из тумана проступил дорожный знак «Страткрой». Эдмунд сбавил газ, переключил скорость, проехал по мосту возле пресвитерианской церкви и под грачиный грай покатил под смыкающимися ветвями вязов к распахнутым воротам Балнеда.

Вот он и дома. Эдмунд не стал подъезжать к парадному крыльцу, а свернул на бывший конюшенный двор и здесь остановился. В гараже стоит только одна машина, Вирджинии. Задняя дверь дома, ведущая в кухню, открыта. Но это, он знал, вовсе не означало, что в доме кто-то есть.

Он выключил зажигание и прислушался, ожидая, что его встретят если уж не радостные домочадцы на пороге, то хотя бы собаки. Но кругом стояла тишина. Ни живой души.

Эдмунд устало вылез из машины, обошел ее, открыл багажник. Вытащил вещи: чемодан, пузатый портфель, макинтош и желтый пластиковый пакет с беспошлинными покупками — бутылками виски и джина и коробками французских духов для жены, дочери и матери. Все это он перенес в дом, поскорей, чтобы не успело намокнуть под дождем. В кухне было чисто прибрано, тепло, но пусто, даже от собак остались только пустые корзинки. Тихо мурлыкал котел отопления. Из крана в раковину мерно, капля за каплей, сочилась вода. Он опустил чемодан и макинтош на пол, пакет с подарками поставил на стол. Потом подошел к раковине и потуже закрутил кран. Течь прекратилась. Снова прислушался: теперь ни единый звук не нарушал тишину.

С портфелем в руке Эдмунд вышел из кухни, прошел по коридору, через прихожую. Здесь задержался, подождал: может быть, сейчас распахнется дверь, послышатся шаги, раздастся голос, кто-нибудь выйдет навстречу? Но ничего. Только тикают старинные напольные часы. Эдмунд двинулся дальше, ступая по мягкому, заглушающему шаги ковру мимо гостиной. Открыл дверь в библиотеку. И тут никого. На кушетке раскиданы пухлые шелковые подушки, камин не топится, на столике сложены стопкой номера «Деревенской жизни», в вазе на каминной полке — букет засушенных цветов, поблекших, пыльных, пожухлых. Через распахнутое окно комнату наполняла промозглая сырость. Эдмунд положил портфель на письменный стол, закрыл окно и возвратился к столу, где его дожидалась аккуратная стопка писем за неделю. Праздно покрутил в руке два-три конверта, понимая, что они не содержат ничего, не терпящего отлагательства до завтра. Зазвонил телефон. Эдмунд поднял трубку:

— Балнед.

Треск, гудение, и — тишина. Должно быть, ошиблись номером. Он опустил трубку. И вдруг почувствовал, что не в силах больше ни минуты выносить этот холодный сумрак. Библиотека в Балнеде без дружески потрескивающего огня в камине — все равно что человек без сердца, камин переставали топить только в самые жаркие дни лета. Эдмунд нашел спички, поджег бумагу, подождал, пока займется растопка, положил поленья. Языки пламени загудели, взметнулись к дымоходу, испуская тепло и свет, возрождая жизнь. Так он сам себе устроил радушный прием и хоть немного приободрился.

Эдмунд постоял, глядя на огонь, потом задвинул решетку и возвратился на кухню. Вынул из пакета виски и джин, поставил в буфет, остальное понес наверх. Одинокое тиканье больших часов сопровождало его шаги. Он открыл дверь спальни.

— Эдмунд?

Она дома, все время была здесь. Когда он вошел, она сидела за туалетным столиком и покрывала лаком ногти. В большой супружеской спальне, такой нарядной и женственной, с огромной королевской двуспальной кроватью в кремовых кружевах, возвышающейся посредине, был заметен непривычный беспорядок. Валялась обувь, на стуле лежала стопка одежды, дверцы шкафа были распахнуты. К одной из них прицеплена мягкая вешалка с новым вечерним платьем, купленным в Лондоне специально к сегодняшнему празднику. Расклешенный подол из нескольких слоев прозрачной материи в черных мушках обвис, пустой и грустный.